дорожил своим голубым импортным аппаратом.

Сатирик, казалось, ничего этого не замечал. Он по-прежнему ходил на прогулки со своим котом, такой же хмурый и неразговорчивый. Может быть, только чуть-чуть больше, чем всегда.

Однажды ночью я украл розу из кучи цветов у порога лирика, пробрался к двери сатирика и положил розу у порога. Тут же я дал клятву, если мне суждено в жизни марать бумагу, то я буду это делать в качестве сатирика.

Вот почему, дорогой читатель, я назвал 47 уральских авторов не только веселыми, но и храбрыми людьми.

По-моему, они достойны роз.

Только, конечно, не украденных у лирикой.

ЕВГЕНИЙ ДУБРОВИН,

главный редактор журнала «Крокодил»

Юрий Истомин ВЫСОКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

— Эй!.. Ватрушкин! — остановил меня как-то перед самым 8 Марта наш предцехкома. — Сходи-ка к шорнику Тютькину. Опять с супругой сражается. Что делать — ума не приложу. Уж и на собрании драили, и на цехкоме песочили, и на товарищеском суде клеймили.

— Что ж, — говорю, — сходить можно, только ведь попусту.

— М-да, это уж так, — оглядывая мою неказистую фигуру, поскреб подбородок председатель. — А все-таки…

В общем, взял я у него адрес, поехал на другой конец города. Отыскал квартиру. Звоню.

Открывает мне сам Тютькин. Рожа небритая, босиком, из-под мышки журнал торчит.

— День добрый, — говорю. — Где же у тебя супруга?

— Где же ей быть, как не на кухне.

А сам снова на диван забирается.

— Это что ж выходит, товарищ Тютькин, жена тебе пироги печет, а ты «Крокодильчик» почитываешь?

Он на меня — никакого внимания.

Верите, я чуть не взвыл от обиды.

Тут из кухни его супруга вышла. Руки фартуком вытирает.

— Эх, Прокоп, ты, Прокоп, — снова накинулся я на него. — Она на тебя и стирает, и обед готовит, и на заводе работает, а ты свою утробу только заливаешь. Да будь у меня такая жена, я б эти золотые ручки не то что… я бы их… — Не находя больше слов, я схватил руки Тютькиной и прижал их к своему сердцу.

Прокоп отложил журнал и с любопытством уставился на меня.

Из-за шифоньера высунулась измазанная кашей рожица.

— Ты только глянь, какого она тебе витязя родила, а? Как есть Илья Муромец! Да роди мне жена этакого, я б ее…. Ну, прямо я б… — Я подпрыгнул и влепил в щеку хозяйки звонкий поцелуй.

Тютькин медленно спустил с дивана ноги.

— И как у тебя, Прокоп, рука поднимается на такую женщину. А? Разуй ты глаза, ведь это же сама Василиса Прекрасная!

Словно хоккейный мяч застрял у меня в горле. Чувствую, как по щекам покатилась скупая мужская слеза. Сладкий туман застил глаза. Нежно обняв супругу шорника за могучие плечи, я крепко прильнул к ее губам…

Очнулся я от ощущения, что мои ботинки отрываются от пола. Набирая скорость, я протаранил головой дверь и, сосчитав тридцать девять ступенек, очутился в подъезде.

— Кровопивец! Деревня невоспитанная! — завопил я, потирая отшибленные ноги отшибленными руками.

Кое-как успокоился. Сел, думаю: «Ладно, жив я, а что, если бы этому дураку завод дал квартиру на пятом этаже?»

Через неделю вызывает меня председатель на заседание цехкомитета.

— Ну, не миновать выговора, — повесил я голову.

А между тем встает председатель и говорит:

— Дорогие товарищи! Учитесь, как надо семейные узы укреплять. — И вручает мне бесплатную путевку в Нижнюю Курью.

На другой день встречается мне Тютькин. Супругу ведет под ручку, глаз с нее не сводит. Соседи говорят, что он сейчас сам и пол моет, и белье стирает, и даже пироги пробует печь.

А меня снова избрали в этот… как его… бытовой совет. Ну что, я не против. Вот только ежели снова какое поручение, так это… чтобы не выше второго этажа.

Феликс Вибе БАБУШКА ГУЛЯЕТ

Клеопатре Петровне, в прошлом доярке, а ныне пенсионерке, известной в селе под именем «бабушка Клепа», выписали в правлении машину дров. Обещали сегодня же и привезти. Но дрова надо пилить, и бабушка поделилась этой заботой со своим двоюродным внуком Васей, колхозным плотником.

— Не бойсь, бабуся, — сказал Василий. — Бутылочка — и дело в шляпе.

— Пензию я, чай, получаю, — сказала бабушка гордо и пошла в магазин.

Алюминиевую пробку-крышечку Вася сгрыз зубом. Потом он налил себе стакан и сказал тост:

— С почином!

После второго стакана Вася позволил себе монолог:

— Ты, бабушка Клепа, по своей отсталости думаешь, наверное, что мы будем пилить дрова обыкновенной пилой: «Эй, кума!» — «Ась?» — «Тяни!..» Это прошлый век. Надо достать мотопилу «Дружба». Ж-ж-жих — и дров как не бывало. Но пила — у Петьки. Я могу сбегать за ним, но…

Бабушка снова пошла в магазин.

Когда она вернулась, в избе уже приятно пахло бензином, а пила «Дружба» поблескивала в углу эмалевой краской. За столом рядом с Василием сидел тракторист Петр. Впрочем, бабушка знала его не столько как механизатора, сколько как деревенского «фулюгана», который прошлым летом загнал зазевавшуюся корову в правление колхоза, где она и ночевала на диване в кабинете главного агронома.

— Поможем бабушке, — сказал Василий, вгрызаясь зубом в крышечку новой бутылки.

Петр откровенно сглотнул слюну.

Василий закрыл глаза и запел:

Петр сказал:

— Механизм на ходу, бабушка. Будьте надежны. Вот только бензина нет. Надо бы у шофера Мишки…

По дороге из магазина бабушка Клепа зашла к шоферу Михаилу Сарафанову, двадцатитрехлетнему парню, щуплому и ушастому, по прозвищу «Миша, спаси меня!». Раньше он работал мотористом спасательного катера на реке. У Миши сидел, перебирая планки расписной гармони, бригадир овощеводов Филипп Краснопольский, более известный в селе, как «Филя-гармонист».

Узнав в чем дело, Филя воскликнул:

— Бабушка, не сомневайся!

С музыкой дело пошло веселее. Под музыку можно обойтись без тоста и хруст капустный не так оскорбляет слух.

Пришла жена Василия Зойка.

— Помогать дрова хотят, — объяснила бабушка, показывая на Василия, неподвижно лежащего вдоль стены.

— Вижу, — сказала Зойка.

Налили и ей.

На музыку зашли двое Нефедьевых, отец и сын, соседи.

Скоро они уже пели вместе со всеми: