Яков Друскин Чинари

1. Предыстория «чинарей»

Еще до революции возникла группа лингвистов и филологов, назвавшая себя «ОПОЯЗ»^[1]. Через несколько лет после возникновения группа как определенное объединение перестала существовать, хотя ее члены — Виктор Шкловский, Юрий Тынянов, Роман Якобсон, Борис Эйхенбаум и другие — продолжали свою деятельность.

В начале двадцатых годов объединились ряд писателей и назвали себя «Серапионовы братья». И эта группа в дальнейшем распалась, но Михаил Зощенко, Михаил Слонимский, Всеволод Иванов сохраняли и развивали свой индивидуальный творческий стиль.

В 1926 году возникло объединение «Обэриу»^[2]. Сейчас это слово известно всем любителям поэзии. Наиболее одаренные обэриуты — Константин Вагинов, Николай Заболоцкий, Александр Введенский и Даниил Хармс. В «Обэриу» входили поэты самых разных направлений. Что общего между «поэтом трагической забавы» эллинистом Вагиновым и Заболоцким? Что общего между этими двумя поэтами, с одной стороны, и Введенским и Хармсом, с другой? «Обэриу» возникло как дань тому времени, а также потому, что молодым малоизвестным поэтам легче было выступать и печататься как участникам литературной организации. «Обэриу» просуществовало несколько лет, но еще до появления в литературе «обэриутов» возникло неофициальное литературно-философское содружество, участники которого называли себя «чинарями». Слово «чинарь» придумано Александром Ивановичем Введенским. Произведено оно, я думаю, от слова «чин»; имеется в виду, конечно, не официальный чин, а духовный ранг. С 1925 до 1926-го или 1927 года Введенский подписывал свои стихи: «Чинарь авторитет бессмыслицы», Даниил Иванович Хармс называл себя «чинарем-взиральником». В последней полной редакции «Елизаветы Бам» он называет двенадцатую часть этой вещи «Кусок чинарский».

В одной из записных книжек Хармс упоминает Леонида Савельевича Липавского как теоретика «чинарей».

В конце двадцатых годов, когда я прочел Введенскому одну несохранившуюся свою вещь, скорее литературного, нежели философского характера, он причислил или «посвятил» и меня в «чинари».

К «чинарям» принадлежал также и поэт Николай Макарович Олейников.

Кажется, в 1917 году, во всяком случае, не позже 1918 года, в гимназии имени Лидии Даниловны Лентовской (позднее — школа № 190), где учился и я, объединились три поэта: Владимир Алексеев (сын Сергея Алексеевича Алексеева-Аскольдова, преподававшего у нас логику и психологию), Леонид Липавский и Александр Введенский. Липавский был не только поэтом, но и теоретиком группы, руководителем и главой-арбитром их вкуса. С его именем считались также и те, кто встречался с ним позже, когда он в 1923 году перестал писать стихи. У него была редкая способность, привлекавшая к нему многих, — умение слушать. «Уметь слушать» не равносильно умению молчать. «Уметь слушать» — это значит: иметь широкий кругозор, сразу же понимать, что говорит собеседник, причем иногда лучше и глубже, чем он сам. Любил он немногих — и его любили немногие. Мнением его интересовались, с ним считались, но в то же время его боялись. Он сразу находил ошибки и недостатки в том, что ему говорили и что давали читать. Он мог и прямо сказать, что плохое — плохо.

Возвращаюсь к группе молодых поэтов. Мне трудно определить, что их объединяло. Близки им были символисты, особенно Блок, отчасти акмеисты, футуристы.

Весной 1917 года, а может, и в 1918-м, Алексеев, Введенский и Липавский написали шарж на футуристов, назвав его «Бык буды»; не помню, была ли буква «б» во втором слове прописной (тогда, очевидно, имелся в виду Будда) или строчной и одно «д» (возможно, это слово было производным от слова «будетляне», как называли себя некоторые футуристы) или два. Шарж был, кажется, дружеским, во всяком случае, уже чувствуется в нем интерес к футуристам — Хлебникову, Бурлюку, Крученых и другим. С 1919 года интерес к футуристам возрастает, а в 1920 году увлечение кубофутуристами проявляется отчасти и в некоторых стихах Введенского и Липавского.

Я не был в то время близок к кружку этих поэтов. С 1918 года (может, и раньше) начинается мое сближение только с одним из них — с Липавским. В 1919 году я закончил школу и поступил на исторический факультет Педагогического института. В 1920 году окончил школу Липавский. Он поступил на философское отделение факультета общественных наук университета — и уговорил перейти туда же меня. Еще через год, не сдав зачета по литературе, окончил школу и Введенский. Вскоре, во всяком случае не позже 1922 года, связь Введенского и Липавского с Алексеевым порывается. В начале января этого года начинается моя дружба с Введенским. Возможно, что, как и с Липавским, сближение начиналось уже раньше, но сейчас, через пятьдесят пять лет, мне кажется, что наша близость обнаружилась совершенно неожиданно и для него и для меня. Возвращаясь с похорон ученицы нашей школы, мы начали разговор, тему которого определить трудно. Я назвал бы это разговором об ощущении и восприятии жизни: не своей или чьей-либо другой, а ощущении и восприятии жизни вообще. В этих вопросах мы сразу же нашли общий язык.

Тогда и возникло объединение нас троих, и с тех пор начинается история «чинарей». Но раньше, чем перейти к ней, я сделаю небольшое отступление.

Из всех наших учителей, школьных и университетских, наибольшее влияние на Введенского, Липавского и меня оказал наш школьный преподаватель русского языка и литературы. Появился он у нас в гимназии, когда я был, кажется, в пятом классе. Он поразил нас на первом же уроке. Задав тему для письменной работы в классе, Леонид Владимирович Георг вместо того, чтобы сесть за стол и молчать, не мешая нам писать заданное сочинение, весь урок ходил по классу и рассказывал самые разнообразные и интересные истории, события и случаи из своей собственной жизни, например, как он, трехлетний мальчик, сидя у камина, свалился в него, а отец, быстро вытащив его, отшлепал. Хотя наш класс не отличался хорошей дисциплиной, но мы были очень обескуражены таким поведением учителя.

Я не помню, учил ли он нас грамматике, но помню, что он учил нас истории русского языка — учил, например, как произносились юс большой и юс малый, рассказывал, что в слове «волк» в древнерусском языке вместо буквы «о» писали твердый знак, а в болгарском — и сейчас так пишут. Он учил нас не только правильно писать, но и понимать, чувствовать и любить русский язык. Здесь уже я перехожу к русской литературе. Мы проходили и былины, и «Слово о полку Игореве», причем читали не в переводе, а в подлиннике, и затем уже переводили с его помощью. Если сейчас Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Достоевского и Чехова я