проявляя знаки любви и преданности. То, приосанясь, плавал вокруг нее, то ласково клал голову ей на спину, то подносил гостинец — ожившую ивовую сережку.
В сердце Кима шевельнулась жалость. Вот сейчас он спустит курок, прогремит выстрел — и высокая гордая голова птицы сникнет. Так и не успеет она допеть свою ласковую песню, хотя, может быть, запела ее вот так вдохновенно впервые в своей жизни.
Так что же — не стрелять? Вспугнуть нарочно? И это после того, как только что посмеивался над Светой, корил ее за неудачу… Нет уж, надо стрелять. Вот приклад прижался к плечу, мушка, венчающая желобок меж стволов, покрыла селезня…
И в этот миг на шею Кима легла сзади мягкая ладонь. Послышался горячий шепот.
— Не стреляй…
Он вздрогнул от неожиданности, откинулся на локоть, обернулся.
В блестящих, как растопленная смола, глазах девушки было что-то такое, отчего ошеломленный Ким сразу же позабыл и об утках, и обо всем на свете…
— Не стреляй! — снова шепнула она.
Ким отбросил ружье и обеими руками притянул к себе девушку, вздрагивающими губами начал искать ее рот.
Ох, весна-красна! Что же ты делаешь с нашим — братом!
На высокой березе, средь голых еще ветвей, чернел живой комочек, красивым чистым голосом выводил взахлеб: «Тут я! Тут я! Я тут, тут!..»
Света, притихшая на груди Кима, счастливо засмеялась и сказала, указав на черную точку:
— Вот бесстыдница! Ведь как зовет-призывает…
— А если это парень?
— Нет, я слышу по голосу, что она. И ведь найдет свою пару, своего парня, эдакая-то певунья! Непременно найдет…
Над песчаной косой хороводились две пенко-белые чайки… Они, радостно тивкая, носились пространными кругами, кувыркались в воздухе, стрелами падали на гладкую поверхность воды и так же быстро вздымались в синее небо. У этих все печали, кажется, были уже позади.
— А ты не простынешь на сырой земле? — забеспокоилась Света.
— Ну, что ты! Сейчас во мне так полыхает, что, боюсь, и этот сухой ягель загорится…
Их губы вновь соединились.
— А знаешь, — вдруг сказала Света, убирая с лица рассыпавшиеся волосы, — в этой последней командировке Максим сделал мне предложение…
Ким едва не вскочил на ноги, но сдержался, как подобает мужчине.
— Что же ты ему ответила?
— Много будешь знать — скоро состаришься… — подразнила она.
— Но я должен знать. Теперь — должен!
— Я ответила ему, что пока вообще не собираюсь замуж.
— Вот как? Значит, все-таки оставила человеку надежду — ему. Ну, а мне что же?
— А вот тебе я и не нашла, что ответить… дура несчастная.
Он опять притянул ее к себе, заговорил жарко:
— Нет, это я, наверное, дурак. В народе говорят: дураку — счастье… и вот оно — мое!
— Ох, и лют же ты, оказывается, до поцелуев, Ким Котков!
— А я до всего лютый. Делать так уж делать… — успел пошутить он.
На озере было тихо.
Кряквы, оставшиеся в добром здравии, давно скрылись в зарослях тальника. И лишь пичуга на березе, не теряя надежды, взывала страстно: «Тут я, тут я! Тут, тут, тут я!»
А вдали отсюда, у избушки бакенщика, подмываемой вычегодской весенней водой, сидел над костром Николай Васильевич Туробов, подбрасывая хворост в огонь: уже трижды закипала и опять остывала душистая уха, а тех, для кого он ее спроворил, все нет и нет… известное дело — молодежь!
А вдали отсюда, у избушки бакенщика, подмываемой вычегодской весенней водой, сидел над костром Николай Васильевич Туробов, подбрасывая хворост в огонь: уже трижды закипала и опять остывала душистая уха, а тех, для кого он ее спроворил, все нет и нет… известное дело — молодежь!