тоже, видать, из племени командированных. Вежливо-бегло поприветствовав Игнатова, они, не теряя времени, повытаскивали из портфелей духовитую снедь и большую — ноль семьсот пятьдесят — черную бутыль коньяку.

— С нами, — пригласил один из спутников, в очках, подпертых румяными щечками.

— Ничего, спасибо, я полежу, — ответил, согласно ритуалу, Игнатов и поднялся, снова готовый взлететь на полку. — А вы располагайтесь, двигайтесь к столику, пожалуйста.

Он с удовольствием присоединился бы к компании, да и чувствовал, что в конце концов присоединится, но правила приличия требовалось соблюсти.

— Не из вежливости вас зовем, а в силу необходимости, — пояснил второй, помоложе, но и полысее румяного. — На двоих такая сударыня великовата, — он показал на бутылку, — а ведь, начав, не остановишься. Значит, в столицу нашей родины уставшими прибудем. А вы поможете — и все о’кей будет, норму соблюдем.

— Ну, разве что так, — заулыбался Игнатов, — тогда что ж… К сожалению, ничего от себя предложить не могу. В смысле закуски.

— А вам — мало? — спросил тот, что помоложе, кивнув на достаточно обильный стол. — Помидорчики, огурчики, колбаса. Пирожков вот на вокзале досталось. Вы что — обжора?

— Неудобно просто, — объяснил Игнатов.

— A-а! А завтра мы в вашем положении окажемся, — успокоительно сказал очкастый. — Не при карточной системе живем, шелуха все это. Давайте. Давай, Ян.

Ян — который помоложе, но лысее — отвинтил колпачок бутылки, расставил стаканы.

И тут поезд рывком тронулся со станции. Все качнулись, а с верхней полки свалился портфель Игнатова и обрушился на столик. Поскольку недра портфеля скрывали сувенир для генфина, «сударыня» разлетелась ко всем чертям. Вдребезги.

Спутники, играя желваками на скулах, счищали с мокрых брюк блестки стекла. Багровый Игнатов жалко извинялся.

— Что у вас там в портфеле? — сухо спросил Ян, — Кирпичи? Золотой слиток?

— Гиря.

— Как гиря? Зачем?

Игнатов не успел придумать что-нибудь убедительное и честно сказал:

— Просто гиря. Везу для одного товарища, в подарок.

— Пойдем, Саня, покурим, — сказал Ян. — Откройте окно, а то за ночь коньячным духом насквозь пропитаемся. Жены на порог не пустят.

Краем уха Игнатов услышал реплику Яна из коридора:

— Чокнутый, что ли? Ему бы по кумполу лучше гирей-то этой… Игнатов, все еще пылая, залез на полку и притворился спящим. «Действительно, обалдуй с гирей», — подумал он.

В Москве расстались, не попрощавшись. Коньяком ни от кого не пахло. Жены пустят.

3.

А Игнатов жил один. Жены у него не было.

То есть была, но раньше. Звали Светой. Она ушла к молодому талантливому не то стоматологу, не то терапевту. Однокомнатную квартиру оставила Игнатову: у терапевта своя была, двухкомнатная. Ему она досталась от первоначальной жены, которая уехала с полюбившимся ей подполковником в энский военный округ.

Субботним радостным утром Игнатов притащился со своей гирей домой, умылся, интеллигентно сварил себе черного кофе и только потом вытащил гирю из портфеля и впервые внимательно изучил ее: вся грязно-ржавая, дарить такую генфину — значит нажить себе врага. Он спустился во двор, к кооперативным гаражам и у знакомого автомобилиста Тарасевича выпросил два литра керосина в жестяной банке из-под венгерского повидла.

Гиря отмокала в повидловой банке сутки. После этого Игнатов высушил ее и долго драил шкуркой, пока не достиг ровного тусклого блеска. И самое главное: отчистились и стали читаемы выпуклые слова:

ОДИНЪ ПУДЪ

Чугунное литье бр. ФОХТЪ

Мытищи 1888 годъ

«Ого! — внутренне восхитился Игнатов. — Это ж реликвия. Это ж, возможно, историческая ценность. Вот вам и обалдуй с гирей!»

Тут же он решил гирю Тимошину не дарить: обойдется.

В понедельник Игнатов, оставив гирю на тумбочке возле зеркала в прихожей, отправился в Главклей — на работу.

На работе он никому не рассказал о своем ценном приобретении: зачем возбуждать ненужную зависть, а в обеденный перерыв, когда отдел, топоча, оросился в столовую за борщом московским и котлетами датскими, прочно уселся в кресле и отыскал в позапрошлогоднем телефонном справочнике номер Исторического музея.

Ученого секретаря на месте не оказалось, пришлось вести переговоры с рядовой сотрудницей, писклявой и тощей особой лет так двадцати шести — двадцати семи (выводы по поводу ее комплекции и возраста Игнатов сделал на основе именно пронзительности и писклявости слушаемого им голоса).

Эта крайне несимпатичная особа напрочь отказалась от гири, самоуверенно заявив, что исторической ценностью тут и не пахнет, а музейные запасники и так забиты барахлом до потолка. Так и сказала — «барахлом», это музейный-то работник.

«Потому в музеях и тоска одна, — подумал Игнатов. — Разве такие вот могут душевную экспозицию развернуть…»

Он оросил трубку и задумался. Потом яростно накрутил номер другого музея — Истории и реконструкции Москвы.

— С твердыми знаками надпись! — убеждал он новую музейную собеседницу. — Бр. Фохт! Столетняя гиря, уникальная.

Но и тут он получил быстрый и ясный отказ.

Гиря областного производства, — сказали ему. — Нас Москва интересует…

Домой Игнатов пришел поздно и в настроении: с дружками после работы обмыл возвращение из командировки.

Дома он проникновенно сказал гире:

— Не нужна ты, дочка, никому. Зря только мучался с тобой. По тебе один лишь Вторчермет скучает…

Ночью случилось необъяснимое: встав по необходимости, Игнатов больно споткнулся о гирю, лежавшую почему-то в дверях комнаты. Он включил свет и, шипя, поскакал в ванную — подержать босую ногу под струей холодной воды, затем, прихрамывая, вернулся к гире — дивиться.

«Ну не пьян же я был вчера, — суматошно думал он, — и не дотрагивался до этой железки, только сказал ей пару слов. Что ж она, сама, что ли, прикатилась?»

Он осмотрел засов у входной двери. В порядке был засов.

4.

Так вот и началась чертовщина. Гиря как бы незримо путешествовала по