упомянуть и о заслуге изгнанников, тяготевших к «лицевой» области. Изучавшие преимущественно Грибоедова-человека имели серьезного союзника в СССР — Ю. Н. Тынянова. Роман модного формалиста «Смерть Вазир-Мухтара» — это художественное исследование как раз «лица» Грибоедова, очень субъективное и манерное, вдобавок нашпигованное соответствующими идеологическими штампами и аллюзиями, типа исподволь навязываемых идей о «ренегатстве» писателя, об измене делу друзей-декабристов, о «единственном друге» Фаддее Булгарине и т. п. (К сожалению, этот роман стал для нескольких поколений доверчивых читателей главным, а подчас и единственным источником сведений о Грибоедове; да и ныне он исправно переиздается). Был опубликован роман и в Зарубежной России — это сделало в юбилейном 1929 году берлинское издательство «Петрополис». Новинка широко обсуждалась в прессе, и отрадно отметить, что большинство критиков отозвалось о ней не слишком хвалебно, предъявив автору претензии не только политического свойства, но и указав на искажение черт «лица» героя (о «гении» и говорить нечего) (По имеющимся сведениям, только Д. П. Святополк-Мирский («товарищ князь») откликнулся на роман благожелательно и вполне «по-советски», выделив любезные Ю. Тынянову и «агитпропу» моменты («Евразия», Clamart, 1929, № 13, 16 февраля). Здесь, помимо прочего, должно учитывать, что этот самобытный деятель в ту пору уже готовился к возвращению в СССР, где он вскоре разделил печальную участь многих)).

Разумеется, эмигранты уделили должное внимание «Горю от ума». Они заявили, что Грибоедов «начал взрослую русскую литературу» (И. И. Тхоржевский), опубликовали ряд научных и публицистических статей о комедии, создали пособия по ее изучению в беженской школе. Повторяли, как водится, слова о «декабризме» и «миазмах аракчеевщины» (А. А. Кизеветтер), однако отметили и несозвучие некоторых «прогрессивных» мыслей Чацкого современности, неуместность в эпоху катастрофы сатиры на милую в чем-то «грибоедовскую Москву». Комедия «для нас — далекое прошлое, в нашу современную психологическую жизнь она действенно не входит», — подчеркнул А. Луганов. А С. Яблоновский на основании собственного педагогического опыта сделал вывод о том, что для вступающего в жизнь молодого эмигрантского поколения Чацкого как будто нет, он дискредитирован, «исчез», «умер» (ведь он для детей эмиграции — предтеча «тех, кто погубил Россию»). Владислав Ходасевич, напротив, исходил не из конъюнктурных соображений — и тоже засомневался, правда, уже по иному поводу: «...В глубокие минуты, когда мы, наедине с собой, ищем в поэзии откровений более необходимых, насущных для самой души нашей, — станем ли, сможем ли мы читать «Горе от ума»? Без откровения, без прорицания нет поэзии» («Возрождение», Париж, 1929, 11 февраля). Большинство же писавших не ведало подобных сомнений — и произносило подобающие, временами неистертые и умные слова. Подытоживая, скажем, что представители Зарубежной России внесли посильный — и немалый — вклад в библиографию одного из перлов русской словесности. Один этот факт достоин высокой научной и нравственной оценки потомков. Однако эмигранты смогли пойти и дальше — смогли оказать Грибоедову и иную услугу: кажется, им, «в рассеяньи сущим», удалось подыскать свой ключ к тайне грибоедовского «гения».

Вот мы наконец и приблизились к самому главному.

«Все же можно сказать, что других «дел», кроме гениальной комедии, по нем не осталось». Есть основания предполагать, что очень многие обремененные знаниями граждане без особых раздумий подписались бы под таким приговором Грибоедову. Их можно понять: они воспитаны в духе упрощенного, донельзя узкого (так и хочется сказать — «тыняновского») воззрения на «труды и дни» Грибоедова. Однако для Зарубежной России приведенные слова Н. К. Кульмана («Россия и Славянство», Париж, 1929, № 12, 16 февраля. Там же, 1929, № 21, 13 апреля).

были скорее исключением, нежели правилом. В том-то и заключается доблесть эмигрантов (точнее, их части), что они, вознося хвалу «Горю от ума» и отводя комедии самое почетное место в истории родной литературы, сумели-таки по достоинству оценить и так называемые «другие дела» Грибоедова. Всеобъемлющий взгляд на него как на уникальное явление русского бытия (а не только литературы!) в общих чертах сформулировал, как сказано выше, Петр Бернгардович Струве.

В 1929 году, выступая на вечере в Белградском Союзе Русских Писателей и Журналистов и размышляя вслух о «лице и гении Грибоедова», он, в частности, сказал следующее: «Не как человек, не как лицо, а как патриот и деятель — а таковой является всегда творцом и всегда внушаем гением — Грибоедов был гораздо больше и сильнее, чем как писатель» (Там же, 1929, № 21, 13 апреля). Развивая и заостряя эту мысль, делая ее как бы более очевидной и «популярной», оратор даже «перегнул палку», заявив о «литературной серости и посредственности» героя (спорная сентенция не относилась, понятно, к прославленной комедии). По мысли П. Б. Струве, Грибоедов был велик тем, что обладал «гением» многогранным, приложимым (и приложенным) не только к литературе; его дипломатическую деятельность, патриотическую и общественную позицию, наконец, его личное «самостоянье» должно с полным на то основанием рассматривать как творчество, причем творчество опять-таки «гениальное», в высшей степени достойное, продуктивное, завершенное. И посему никак не был Грибоедов «всего-навсего» автором одной комедии — наоборот, одна комедия была частным проявлением огромного, щедро выплеснутого в жизнь «гения», толикой богатого дара человека своим соотечественникам, которые, увы, проглядели большую часть этого дара, а самого дарителя сочли «тенью».

Как тут не вспомнить Пушкина: ведь и тот, уважая современника за «Горе от ума» (за его «дело»), все-таки ставил Грибоедова гораздо выше его произведения и еще выше — героя комедии. Без устали цитировались и цитируются слова поэта, едва ли не вызубрили их наизусть — но мало кто вдумался в сокровенный смысл произнесенного Пушкиным. «Мы ленивы и нелюбопытны», — счел нужным прибавить тот именно к своим «грибоедовским» строкам (в «Путешествии в Арзрум»).

Здесь уместно заметить, что по скорбному стечению обстоятельств судьба эмигрантов в чем-то была сходна с грибоедовской. Жили люди в России начала XX столетия, что-то делали и подчас неплохо, говорили и писали, служили и прислуживались, строили планы, много планов, в том числе и творческих, — но вдруг все переменилось, пошло прахом, и суждено было тем людям поневоле покинуть отечество и, как некогда полномочному персидскому посланнику, трудиться во благо его (ведь отечество обязательно,