- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »
Хэммет Дэшил НЕСООБРАЗНОСТЬ
Папа был, хотя, возможно, кое-кто и упрекнет меня в неучтивости, явно не в духе. Он так выпятил свой подбородок, глядя на меня из-за стола, что эпитет «грубый», которым наградил его однажды какой-то рассерженный журналист, подходил ему сейчас как нельзя лучше: а в усах его точно желчь разлилась — во всяком случае у меня сложилось именно такое впечатление. Конечно, усы его на самом деле вряд ли могли претерпеть какие-либо изменения — их цвет, в каком бы папа ни пребывал настроении, всегда бросался в глаза. — Так ты, значит, не оставил свои дурачества? На столе я заметил письмо, прикрытое папиной ладонью. Судя по форме и цвету — от редактора «Жонглера»: несколькими днями раньше я послал ему сонет. — Если ты имеешь в виду мое сочинительство… — почтительно, но с достоинством заговорил я. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как мне исполнилось тридцать, и я полагал, что имею право на свободу в выборе занятия, даже если это занятие не очень-то приятно папе. — Если ты имеешь в виду мое сочинительство, то смею тебя заверить, папа, что никакие это не дурачества, а совершенно серьезное дело. — Но какого же… — Если я, передавая папины выражения, иногда их искажаю, то это, прошу поверить, вовсе не потому, что моему родителю свойственна некая непоследовательность мысли. Дело в том, что он зачастую находит нужным пожертвовать любезностями ради того, что он называет живостью выражения. — … какого же… ты кропаешь стишки? Или больше не о чем писать? Господи, Робин, да ты бы мог подготовить несколько толковых, серьезных статей о нашем деле — таких, которые представили бы публике нашу работу во всей красе и одновременно послужили бы нам хорошей рекламой. — Человек пишет то, к чему у него склонность, — не слишком уверенно, как уже было не раз, начал я. — Вдохновению не прикажешь. — Флоренс! Не хочу утверждать, что папа проревел это слово, но более мягкие синонимы совершенно не годятся для того, чтобы в точности передать силу звука, которую он вложил в новое имя нашей стенографистки — отец заявил, что будет называть ее именно так и никак не иначе. В дверях появилась мисс Кинан, поведшая себя на этот раз несколько странно — вместо того чтобы направиться к папиному столу с той легкомысленной шумливостью и самоуверенностью, которой, как уверяет склонная к преувеличениям пресса, отличаются секретарши, она так и осталась стоять в дверях, ожидая дальнейших приказаний. — Флоренс, проследите, чтобы на мой стол впредь не попадала корреспонденция, имеющая отношение к рифмоплетству моего сына. — Хорошо, мистер Тин, — ответила она голосом удивительно кротким для человека, привыкшего разговаривать с папой, точно она была членом его семьи. — Дорогой папа, — попробовал было возразить я, когда мисс Кинан удалилась, — я и впрямь думаю… — Не смей называть меня дорогим папой! И вовсе ты ни о чем не думаешь! Тот, кто думает, не станет таким… Бессмысленно повторять здесь папины слова, большей частью совершенно безрассудные. Даже глубокое чувство сыновней преданности не могло сдержать возмущения, которое — и я это чувствовал — отразилось на моем лице. Но я выслушал все молча и, когда он, сделав нажим на последних словах, швырнул мне письмо из «Жонглера», я удалился к себе. В письме, которое попало папе на стол из-за небрежности редактора, не дописавшего после нашего имени «младшему», речь шла о сонете, уже упомянутом мною, — о сонете под названием «Притворные слезы». Редактор полагал, что заключительное двустишие — и он приводил его в своем письме — не соответствует, как он деликатно выразился, моему обычному уровню и просил это двустишие переделать, поточнее соотнеся с тоном предыдущих строк, для которых, по его мнению, тон этот был чересчур серьезен:Нелепее, чем блеск рождественского шара
На мертвой ветке мрачного анчара.
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »