кивнул, потянул пакет за край, легко вытащил из влажной земли, поставил рядом с собой. Застыл. Руку — ко рту, откусил отставшую кожу. Проглотил зуд стыда и нелепости у висков, глубоко вдохнул:

— Да, так, “это”… Это — то, что я хочу отдать тебе, хотя земля тоже не была против иметь это с собой и в себе… Прости, я не совсем так говорю.

Она мелко-быстро провела головой: “ерунда”.

— Говори как есть.

Мальчик зажмурился, чтобы не видеть ее жалость, не извиняться за нее. Снова вдохнул — прохладу, туман, осень… Это его не успокаивало.

– “Как есть”, значит, — он сжал пакет в руке, тот ответил шорохом, — В этом пакете то, что изначально было моим: дистальные, проксимальные, промежуточные… наконец, длинные пястные фаланги. Мои кости. Я их подарю тебе, и они будут, значит, твоими. Потому что ты мне так нравишься!.. Хотя, конечно, немного глупо получилось, но уж как получилось.

…открыл глаза: рука девочки брезгливо опустилась на пакет. Холодный, мокрый, твердый внутри. Он положил на нее свою руку, шире и сильнее. И вдруг до глубины, до нежности, до боли сжал ее тонкие пальцы с обкусанными ногтями: “Я люблю тебя”.

Обветренные губы, — ее губы, ее красивые губы, — раскрылись, выдохнули неровно:

— Зачем ты придумываешь постоянно какую-то ерунду? Мне не нравятся такие шутки. Еще и соврал, что что-то хочешь подарить, ага, конечно! — ее щеки и рот сжались иронией, глаза — обидой, — Хотя мне, конечно, все равно, не хочешь — не дари…

Он застыл. Ему было смешно и жутко, смешно, так смешно, так нелепо — ведь он не врал, не врал, не врал… Мальчик пытался проглотить смех, но тот все же вырывался глухо, щекотал легкие, разъедал их изнутри — он все же смеялся. Задыхался. Стенал. Не мог остановиться.

— Х-х-ха-а, а!.. Пхах-па, а-а…

— Эй, это же правда не смешно! Это просто глупо, глупо!.. — ее веки и ресницы растянули по глазу слезы, не давая им течь. В этих слезах была злоба, детская жгучая злоба…

Девочка подтянула ноги, попыталась встать: но он крепко держал ее руки, и она упала. Он задержал дыхание и вдруг навалился на нее, вдавил тонко-несуразное тело в бурые палые листья.

— Х-хап-хпа, ха-а… Прости меня, но вдруг стало так смешно, что ты не веришь мне, не веришь!.. А я ведь говорю правду, — каждое слово оставалось каплей слюны на ее щеках, она брезгливо жмурилась.

Она попыталась вывернуться, сбросить его — пустая попытка. Да и ненужная.

Небо начало падать мелким дождем: глухим влажным стуком разбивалось о ветви, о листья, о кожу.

— Ты что, думаешь, я дура? На месте твои пальцы, кости твои на месте, все, все до одной…

— Тогда смотри.

…отстранился от нее. Выпрямился. Сел — и усадил ее напротив. Его руки — между ними: полосы земли под ногтями, полосы мертво-бескровной кожи рядом.

— Смотри же!..

Мальчик ввел ноготь под ноготь: аккуратно и буднично. Оттянул вниз белесо-мягкую кожу, за ней — кусок розовой плоти, Сорвалась и потекла струя бледной крови. Все — вниз, до ладони, до основания… И мальчик двумя пальцами отделил то, что под ними, то, что в центре: там где должна быть кость.

Но — бумага. Скрученные стопки, вставленные друг в друга — рукотворный остеон — спирали типографически-четких, размытых кровью слов: “Солн”, “угле”, “п…ало”, и много, безумно много…

— Это — то, что лучше пустой кости, в этом — все красивое, в этом что-то больше, гораздо больше мира, но в то же время только твое, доступное мне, одному мне! И, может, тебе?.. — он шептал сквозь боль и восторг, сквозь редкий дождь.

Он искал этой боли и этого восторга и в ее глазах — но она встала, нашаривая ногами опору между листьями и черным пакетом. Мотнула головой:

— Не надо. Покажи это лучше Гале: ты очень нравишься ей.

И она ушла.