Фридрих Гельдерлин Гиперион Стихи Письма Сюзетта Гонтар Письма Диотимы

Издание подготовила

Н.Т. БЕЛЯЕВА

ФРИДРИХ ГЁЛЬДЕРЛИН.

Рисунок карандашом И. Г. Наста. 1788.

ФРАГМЕНТ «ГИПЕРИОНА»

Есть два идеала нашего бытия: состояние величайшей простоты, когда наши потребности взаимно согласуются между собой, а также с нашими силами и всем тем, с чем мы приходим в соприкосновение, лишь благодаря организации самой Природы, без всякого усилия с нашей стороны, и состояние высочайшей образованности, где то же самое происходит при бесконечно более разветвленных и умноженных потребностях и силах благодаря той организации, которую мы в состоянии сами для себя создать. Эксцентрический путь, который человек вообще и в частности проходит от одной точки (более или менее чистой простоты) до другой (более или менее совершенной образованности), по-видимому, — если принимать во внимание существенные направления — всегда один и тот же.

Некоторые из таковых, помимо того что на них будет указано, представлены в письмах, фрагменты из коих следуют ниже.

Человеку свойственно желание быть во всем и надо всем, и эпитафия Лойоле:

Non coerceri máximo, contineri tamen a minimo^[1][2] — может равно обозначать и всевожделеющую, всепорабощающую, опаснейшую сторону человека, и наивысочайшее, прекраснейшее из всех достижимых для него состояний. В каком смысле воспринимает ее каждый [отдельный человек] — должна решить его свободная воля.

Занте^[3].

И снова влечет меня домой, в мою Ионию, напрасно покинул я родину в поисках Истины.

Могла ли удовольствоваться моя жаждущая душа словами?

Слова были повсюду; облака — но без Юноны^[4].

Как смертельно ненавижу я их, эти жалкие вещи, порождения Нечто и Ничто. Вся душа моя противится несущественному.

Что мне не всё и вечно всё — ничто для меня.

Мой Беллармин!^[5] Где найти нам Одно, что успокоит нас? Где зазвучит она вновь, мелодия нашего сердца в блаженные дни детства?

Ах, когда-то искал я ее в братованье с людьми. Мне казалось, обернется богатством бедность нашей сути, если несколько таких бедняков станут одним сердцем, одной неразрывной жизнью, ибо все страдание нашего бытия происходит из-за того, что разорвано нечто, чему надлежит быть соединенным.

С радостью и печалью вспоминаю я дни, когда всем существом устремлялся я туда, лишь туда, где бывал я встречаем сердечной улыбкой, где приносил себя в жертву ради тени любви, где унижался. Ах! Сколь часто чудилось мне, что я нашел то, чему нет названья, то, что будет моим — моим! Потому что я дерзнул отречься от себя во имя предмета мною любимого! Сколь часто чудилось мне, священная мена уже готова свершиться, я спрашивал цену, спрашивал — и видел перед собой несчастное созданье, в растерянности и смущенье, порой даже в злобе: оно рассчитывало лишь на легкую забаву, не более!

Я был ослепленным ребенком, милый Беллармин! Жемчуг желал я купить у нищих, что были еще беднее меня, — так бедны они были, так погрязли в своей нищете, что даже не знали, как бедны они, и чувствовали себя уютно в лохмотьях, которые их облекали.

Но каждое такое разочарование новым гнетом ложилось мне на душу.

Я уже думал, что погибаю. Это ни с чем не сравнимая мука — постоянное чувство разрушения, когда твое существование полностью утрачивает для тебя всякий смысл. Неизъяснимое уныние духа овладело мною. Я не смел поднять глаза на людей. Я пугался детского смеха. Но притом я часто бывал очень тих и прилежен и часто питал поистине странную, суеверную веру в целебную силу различных вещей. Часто я втайне ожидал обретения желанного от покупки маленького имения, от путешествия в челноке, от долины, скрытой от взора горой.

Вместе с духом таяли видимо и мои силы.

Мне стало трудно собирать воедино осколки некогда думанных мыслей; живой мой ум одряхлел; я чувствовал, как его небесный свет, только что мне воссиявший, постепенно тускнеет.

И все же порой, когда, как мне казалось, еще оставалось что-то от моей погибшей жизни, когда еще была жива моя гордость, — тогда я был сама энергия и всесилие отчаявшегося было во мне; или когда [моя] ссохшаяся жаждущая натура впитывала в себя каплю радости, — тогда силой врывался я к людям и говорил вдохновенно и блаженные слезы наполняли мои глаза; или когда внезапная мысль или образ героя озаряли лучом ночь моей души, — тогда дивился я и радовался, будто бог посетил оскудевший удел, тогда казалось мне, что во мне рождается новый мир; но, чем яростнее подстегивались дремлющие силы, с тем большей усталостью упадали они потом, и ненасытившаяся природа возвращалась к удвоенной муке.

Благо тому, Беллармин! благо тому, чье сердце выдержало это испытание огнем, кто научился понимать этот вздох сотворенного, это чувство утраченного рая. Чем выше Природа возносится над животным началом, тем более велика опасность изнемочь в стране бренности.

Но еще одно должен я рассказать тебе, братское сердце!

Когда мы встретились с тобою случайно на развалинах древнего Рима, я страшился еще некоторых воспоминаний. Наш дух так легко выбивается из привычной колеи; но ведь нам случается уходить и от шелеста листа, чтобы не помешать ему в его тихой работе!

Теперь мне можно порою поиграть с призраками минувших дней.

Мой старый друг Весна застала меня врасплох посреди моего мрака. Иначе я бы давно уловил ее приближение, когда тронулись соки в закоченевших ветвях и нежное дуновенье коснулось моей щеки. Иначе с надеждой ждал бы я от нее облегчения всяческой боли. Но все надежды и упования постепенно утратились моей душой.

И вот она пришла, во всей славе своей юности.

Мне показалось, что я опять способен на радость. Я растворил все окна, и я оделся как на праздник. Должно быть, она посетит и меня, небесная гостья, чужестранка.

Я видел, как все устремилось на волю, к приветливому морю Смирны^[6] и на его берега. Странные предчувствия теснились во мне. Я тоже вышел из дому.

Природа всюду выказывала свое всесилие, всякое лицо казалось сердечней; повсюду слышались шутки, и, где прежде лишь церемонно раскланивались, там теперь взаимно пожимали руки. Всех сделала юными и воодушевила приветливая нежная Весна.

Гавань кипела ликующими кораблями, на мачтах реяли венки, искрилось хиосское, беседки из мирт звенели веселыми мелодиями, игра и танец волновали листву ильмов и платанов.

Ах! Мне надобно было более, чем это. Эго не спасало от смерти. Погруженный в свои черные думы, я нечаянно забрел в сад Горгонды Нотары^[7], моего знакомца.

Шорох у бокового входа заставил меня вздрогнуть.

И тут мне —