Никита Кашников Амехания

Влажная панель тихой ночной улицы была тускло освещена прозрачно-белёсым электрическим светом устало выгнувшихся узких фонарей.

Они шли вдвоём, окутанные тонкой вуалью одинокой безмятежности гулко затихшего города.

Ливень, наполнивший бетонный город влагой, к вечеру изнемог, оставив в воздухе тяжёлый прогорклый аромат, и напоминал о себе лишь мерзкой моросью, незаметно покрывавшей всё очередным слоем сырости и создававшей ощущение зыбкого присутствия дождя, неутомимо желающего наконец вернуться.

Она своим низким, чуть сиплым голосом заинтересованно рассказывала о картинах и художниках, смотря при этом то на мокрый, изрытый трещинами асфальт под её невесомыми, нежными туфлями с заострёнными носками, то на подёрнутое густой темнотой ночное небо.

Он тихо шёл рядом, слушая, но практически не слыша её, поскольку слух его был окутан мутно-прозрачной плёнкой какой-то душевной тревоги, особенного томления, сковавшего резкой прохладой что-то в области груди. Это вязкое состояние, смешавшись с холодной моросью, в поисках высвобождения терзало юношу пронзающими волнами грудной дрожи, которая силилась разойтись по всему телу, вопреки старательному противлению его хозяина.

Она же шла, позабыв не столько о том, кто с тихой робостью и безразличным ей трепетом сопровождал её, сколько о своём присутствии — как в просторе этого монолога, так и этого вечера. Её волновали порывистые воспоминания, мутно-перемешанные, отчего поднимались они в её сознании с хаотичной неразборчивостью.

Они вышли из тесной темноты переулка на облитый сумрачной синевой проспект, лоснившийся мокрыми отблесками витрин и вывесок. Тихий шелест усталых покрышек однообразно бередил дождевую воду, застоявшуюся в ложбинах асфальта. Они плавно перешли дорогу, размеренно пробираясь сквозь кроткие звуковые кущи глухо звенящего светофора. Разлившийся на влажном бугристом асфальте зелёный свет аптечной вывески горделиво возвещал о скором приближении сонной топи знакомых мест. Погрязая всё больше в сизом омуте спящих дворов, мягко освещённых рдеющим светом одиноких фонарей, она, обратив внимание на вдруг потухнувший свет в одной из квартир, отчего-то подумала: «Интересно, счастливы ли они?» Он, противостоявший сейчас особенно мучительной душевной агонии, не задавался таким вопросом, однако точно знал, что в мире людей, живущих в этих квартирах, нет места таким простым в своей необозримой сложности категориям, как счастье, суть бытия, предназначение, судьба.

Студенистой полоской старого морщинистого асфальта они прошли у стены дома, из занавешенных тряпками окон которого доносились глухие отзвуки притихнувшей вечерней жизни. У красной просевшей железной двери её подъезда, сливаясь с темнотой, слегка подёргивались сухие ветки старой липы, напоминавшие набухшие, налитые увяданием и смертью вены пространства, отчуждённо проступающие сквозь плотную густоту наполненного сумерками полотна ночи. Под деревом молчаливо стояла кроткая деревянная лавочка, со знакомой печалью поманившая взгляд юноши, вспыхнув вдруг слепяще-пыльным дневным светом, неуклонно разрезавшим болотисто-яркую зелень, — нечто незримое схлопнулось, и скамья приняла вновь свои прежние, наполненные зябкой промозглостью черты.

Дождь постепенно усиливался, из-за чего девушке было совестно не пригласить юношу к себе, хотя она ясно сознавала, что ей необходимо остаться одной.

По ветхой, очень узкой бетонной лестнице они поднимались сквозь грязный подъезд, тёмно-зелёные стены которого, словно с усталой озлобленностью, с каждым этажом сужались всё больше.

Они прошли в комнату, смиренную тишину которой нарушало лишь беспокойное, аритмично-пульсирующее гудение холодильника. Слабый, блекло-рыжий свет облил ветхую старость квартиры, еле осветив липкий волнообразный линолеум. Лишь угловатый прямоугольник окна, темневшего в окончании тесного коридора, выходившего на кухню, остался по-прежнему наполненным темнотой ночи, однако при этом прозрачно отразил слабые очертания комнаты, отчего стал похож на холст с разрозненными, тонкими, тёмно-золотыми мазками.

Она решила выпить вина и, разливая его по пластиковым бокалам, вдруг увидела жёлтые, с расплывчатым румянцем персики, дубовый стол, покрытый тёплым светом, и словно услышала растворяющийся, но глубокий, переливчатый, несколько ироничный голос. Рука её дрогнула, и крупные тёмно-бордовые капли окропили грудь юноши, где, расползаясь на белой ткани, глубоко впитались и потускнели, оставив насыщенные, буро-красные пятна.

Они прошли в смежную, наполненную струящейся темнотой комнату, приоткрытое окно которой глянцевито блестело ледяным светом ночного фонаря.

Девушка зажгла свет, резко обливший слабым рыжим огнём старый шкаф, небрежно завешенный снаружи одеждой, письменный стол у окна с разбросанными на нём книгами, инфантильно перемешанными с косметикой, ветхую, не заправленную кровать у стены и неразборчивые мутные репродукции картин, вырванные из глянцевых журналов и приклеенные у самого потолка. Она уверенными движениями приблизилась к кровати, на которую села с неожиданной грузностью. Пунцовая гладь в её бокале беззвучно пошатнулась и пошла рябью, однако, поднявшись до края, с той же плавностью опустилась и, поколеблясь немного, успокоилась. Облокотившись о стену, девушка обратила безучастный взгляд к окну. За ним сухое, слабое дерево, охваченное порывами дождя и ветра, опрокинуло свою величавую тень на узкую, растворившуюся в темноте ленту асфальта.

Юноша робко расположился на липком линолеуме, оперевшись спиной о противоположную девушке стену. Его глаза смотрели на неё нежно, устало и даже мучительно, будто пытаясь скрыть, но и в ту же секунду предупредить о какой-то глубокой боли, выливающейся в мольбу о простом спасении.

Они говорили. Говорили о том, чего ни один из них никогда не вспомнит, о чём, должно быть, говорили и прежде, а если и нет, то говорить, во всяком случае, ни один из них сейчас был не в состоянии.

Её сознание выхватывало случайные обрывки воспоминаний, растекавшиеся густой печалью, обрамлённой тянущим, удушливым ощущением чего-то безвозвратно потерянного, схваченного оскоминой обмана. Однако чувства эти, отравив наивный разум, не отличали обмана от обманутости.

Пронизывающее всё более по мере их мёртвого диалога душу юноши состояние теперь охватило его всецело. Он вдруг понял, что бой, который он давал жизни изо дня в день, никогда не мог окончиться в его пользу. Последний человек, в котором искалеченная душа его находила приют, сейчас слово за