давно ревнует моя жёнушка, хи-хи.

В прихожей меня провожала только Машутка, теперь я знала, что это не прислуга, не какая-то там дальняя родственница Павла Витальевича, а его жена, всё также пламенно любящая своего мужа, как и двадцать лет назад. Она строго оглядела меня с головы до ног, когда я надевала туфли и пальто:

— Что невдомёк, что пожилому человеку спать уже пора? — грубо бросила она.

— Но это…

— Прочь! — зашипела она на меня и будто бы хотела замахнуться.

Я выскочила на лестничную площадку, благо дверь была открыта, и мне нужно было лишь толкнуть её. Дверь захлопнулась, резко загремели замки, затем хлопнула ещё одна дверь.

Какая ревность, подумала я. Но зачем ревновать меня, молодую девушку, к такому старенькому человеку? Я тут же отметила про себя, что Машутка должна быть очень любопытным персонажем для каких-то моих будущих произведений и постаралась в подробностях запомнить её внешность и свои ощущения от двух моментов: когда в гостиной она гордо проплыла мимо меня и когда теперь буквально вышвырнула меня за дверь. Мне не было неприятно, мне было скорее смешно от такой глупой ревности.

Я спустилась вниз, вышла на улицу, на душе было легко и радостно: всё вышло совсем не так, как я думала, но я была уверена, что не зря сходила к Павлу Витальевичу, что это был важный шаг навстречу моей писательской судьбе.

Действительно, дней через десять он мне позвонил. В трубке захихикал его голос:

— Ах, юная писательница! Я очарован! Звоню вам, пока меня не слышит моя Машутка, уж очень она ревнует меня старичка, хи-хи. Хи-хи. Какая она! Так тогда на вас злилась, хи-хи. Но к делу, — тут его тон резко изменился, стал серьёзным. — Я договорился с одним из моих учеников. Ваши рассказы будут напечатаны.

И он объяснил мне в деталях, когда и куда мне нужно прийти, что принести с собой. Сказал, что отдал мою рукопись в издательство. И там его заверили, что рассказы будут опубликованы в отдельной книжке — давно им не попадались такие молодые, такие талантливые авторы.

— Да-да, редко встречаются такие юные и такие талантливые, хи-хи. Такие очаровательные. Вы, сударыня, непременно перезвоните мне — расскажете как вас приняли. А потом мы обязательно с вами отметим, хи-хи, вашу книжечку.

Его хи-хи будто бы вворачивались неприятным таким шурупчиком в мой затылок где-то за левым ухом, что-то раздражало и тянуло в его голосе, будто кто-то скребком вёл по внутренней стороне моего черепа. Но я отбросила это чувство. Зачем я придираюсь? Такой человек, зато как легко договорился с издательством! Мои рассказы будут опубликованы! В отдельной книжке!

«Передавайте привет Павлу Витальевичу!.. Зачем вы вообще пишете?.. За-чем?!», — зазвенело в моей голове, когда лицо редактора скрылось за плотной дверью его кабинета. «За-чем?! Хи-хи, хи-хи, хи-хи…», — гневный вопль редактора смешался с противным хихиканьем старичка. Он посмеялся надо мной, они теперь оба будут смеяться надо мной! Над моей… «Зачем я здесь?», — я увидела стены, какие-то лиловые, светлые портьеры на окнах и бросилась прочь из издательства.

Самое откровенное… Наивное, да? Детское? Я дала им прочесть?.. Зачем я писала? Зачем опубликовала? Грудь, в самом центре саднила — её как будто исполосовали чем-то острым. Я прижимала к себе своё дорогое, своё сокровенное — синюю папку-скоросшиватель с рассказами, и плакала. Рядом с издательством был парк. Ярко-зелёный весенний, уже непрозрачный, со свежей листвой. Скрыться, дальше, чтобы никто не видел. Чтобы не видели слёз, моего зарёванного лица: бежать дальше, дальше, прочь от широких аллей и дорожек, куда-то в самую глушь. Никого? У маленького пруда, почти канавы, я опустилась на старую облупившуюся скамейку. В голове не было никаких мыслей — я рыдала и не могла остановиться: мне нужно было оплакать свои мечты, излить свою обиду. Наконец я начала успокаиваться: я же хотела написать, я хотела, чтобы меня читали, думала я.

— А что за книжка, что не взяли?

Я подняла голову. Рядом стоял невысокий седой косматый старичок в сером затёртом, замусоленном пиджаке и таких же штанах, когда-то давно бывших брюками, а теперь где-то порванных, где-то заштопанных, а в паре мест измазанных чем-то чёрным, мутным, зелёным, синим — похоже, в краске, подумала я. Старичок смотрел на меня, на лице у него была извиняющаяся добродушная улыбка тонких губ, за которыми даже за сомкнутыми, было видно, что нет половины зубов. Я невольно улыбнулась, шмыгнула пару раз носом. Это был тот самый старичок, что сидел перед дверью редактора.

— Ну, чего же? — сочувственно сказал старичок и присел рядом на скамейку.

— Это мои рассказы. О добре, — вздохнула я, отняла от груди синюю папку, посмотрела на неё и ещё раз шмыгнула носом.

— О добре — это хорошо. А то всё о страхе-ужасе всяком пишут, об убийствах… А о добре — это хорошо.

Я молча кивнула.

— А что, не хотят, да, принять твою книжку?

— Нет, — улыбаясь сквозь слёзы, сказала я.

— Ну, ничего-ничего, значит, время не пришло ещё.

Помолчали. Я вытерла слёзы, улыбнулась, извините, мол, что я такая, вся зарёванная. Да, нет, это что — это ничего, улыбнулся он в ответ.

— Я дядя Валя, — представился старичок. — Я художник.

— А я заметила — краска на вас… — я быстро бросила взгляд на его штаны.

— Да, я… так живу… — сказал он и извинился своими тонкими губами.

— Нет, простите, я не то…

— Ничего-ничего. Я живу, работаю — всё в мастерской. А можно и глянуть, если интересно. Это тут рядом — в парке. Отчего нет? Раз у тебя горе. Всё чем-то отведу мысли. Шоколадки, конфет у меня нет. А мастерскую, картины — ежели хочешь…

Я согласилась. Добродушный, простой, нелукавый старичок примирил меня с жизнью, его улыбка и небольшие круглые глаза, сочувственно глядевшие на меня меж нитей морщин и растрёпанных седых волос, ободряли: всё впереди ещё. Во мне, заплаканной, только что сидевшей засыпанной градом мечтаний и надежд, проснулся журналист — пускай и стажёр — мне всё было интересно!

— Я в том издательстве художником, иллюстратором, когда-то работал. Давно очень. Давно… — объяснял дядя Валя дорогой. — Вот вызвали, хотели, чтоб я, как тогда, как раньше нарисовал. Говорят, никто так не может уже, молодые не умеют. По-другому сейчас рисуют. А я тоже не могу. Разучился.

Разучился, говорит, и смеётся. Добродушно, без стеснения, легко. На его прежде широком теперь сильно осунувшемся лице меж ставших совсем тонкими и бесцветными губами трясутся нечастые жёлто-серые зубы, но это не отталкивает, наоборот, он смеётся так легко, естественно, что я улыбаюсь вместе с ним.

— Тогда ещё Павел Витальевич директором был.

— Да, я