Товарищам по котельной в немецком концлагере для военнопленных ХВ, в частности Роберу Десмонду.

Пролог. ГЕРМАНИЯ

Как перчатка облегает руку, так должность швейцарца, впускающего военнопленных, соответствовала Батисту Кормье, который, помимо своего характерного имени, обладал еще и явными замашками холуя.

Впрочем, расставшись со срочной службой, он многое утратил от былой выправки и теперь, прислонясь к дверному косяку и вперив взгляд в потолок, меланхолично ковырял огрызком спички передний зуб.

— Achtung! — вдруг гаркнул он, прерывая уход за ротовой полостью и вытягиваясь по стойке «смирно».

Шум голосов умолк. Загрохотав табуретками и тяжелыми солдатскими башмаками, мы встали и щелкнули каблуками. Шеф регистратуры заступал на дежурство.

— Благодарю вас... Вольно! — скомандовал он с сильным немецким акцентом, поднес руку к козырьку и уселся за свое бюро, вернее, за стол. Последовав его примеру, мы возобновили разговоры. Впереди у нас оставалось еще добрых пятнадцать минут до начала работы по составлению регистрационных списков.

Через некоторое время, приведя в порядок бумаги на столе, шеф встал и, поднеся к губам свисток, пронзительно свистнул. Это был сигнал к тому, что он намеревался нам что-то сообщить. Мы приумолкли и выжидательно взглянули на него.

Он поговорил немного по-немецки, затем сел, и переводчик начал переводить.

По обыкновению шеф давал нам ценные указания. Кроме того, он поблагодарил пас за вчерашнее усердие, в регистрации большой партии наших товарищей. А также выразил надежду, что мы не снизим темпов регистрации и не позднее завтрашнего дня доведем ее до конца. Каждому было обещано за труды по пачке табаку. Этот тонкий юмор, заключавшийся в том, что нам был обещан табак, конфискованный накануне у ребят, которых нам предстояло регистрировать, был встречен неуклюжими «danke schon» и парой сдавленных смешков. Переводчик подал знак. Кормье оставил в покое зуб и распахнул дверь.

— Первые двадцать человек, вперед! — выкрикнул он.

От выстроенной вдоль барака колонны отделилась группа военнопленных и, грохоча коваными башмаками, направилась к нам. Работа закипела.

Я занимал место у края стола. Моя обязанность состояла в том, чтобы получить от каждого из наших соотечественников, прибывших из Франции, целый вагон сведений и исписать ими лист бумаги; этот лист, пройдя вместе с его предъявителем через девять сидящих за столом писарей, должен был превратиться в регистрационную карточку К. G. F.¹, на которой ее владельцу предстояло оставить отпечаток своего указательного пальца. Регистрационные карточки заполнял молодой бельгиец. Его работа была если и не сложнее моей, то куда кропотливее. В какой-то момент он попросил меня притормозить — его завалило.

Я вылез из-за стола, попросил Кормье пока никого не направлять к нашему столу и вышел размяться на грязный пустырь.

Стоял июль. День был ясный. Нежное солнце ласкало голый пейзаж. Веял ласковый южный ветерок. По площадке сторожевой башни прохаживался часовой. Ствол его автомата поблескивал на солнце.

Постояв немного, я возвратился к столу, разжег трубку и с наслаждением затянулся. Пробка, в которую угодил бельгиец, рассосалась. Можно было продолжать.

Перочинным ножом я аккуратно зачинил анилиновый карандаш, врученный мне в канцелярии, и вынул из стопки чистый бланк.

— Следующий, — произнес я, не поднимая головы. — Имя?

— Не помню, — раздался глухой голос.

Слегка заинтригованный, я поднял глаза на человека, давшего мне столь неожиданный ответ.

Высокого роста; худое, но энергичное лицо; на вид чуть больше сорока. Лысина в полголовы и косматая борода придавали ему забавный облик. Левую щеку рассекал грубый шрам. На удивление изящными пальцами он тупо теребил пилотку, косясь на нас взглядом побитой собаки. Лацканы его шинели украшали черно-красные нашивки 6-го инженерного полка.

— Как это... не помнишь?

— Так, не помню.

— А где документы?

Он сделал неопределенный жест.

— Потерял?

— Вероятно... Не помню.

— Друзья у тебя есть?

На мгновение лицо его выразило замешательство, челюсти сжались.

— Н-н-н... не помню.

В эту минуту рядом со мной оказался человечек с лицом уголовника, все это время стоявший в очереди у соседнего стола и не пропустивший, казалось, ни слова из этого странного разговора.

— Тот еще тип, — сказал он, наклоняясь ко мне. (Он говорил хриплым голосом урки, выпячивая губы, вероятно, для того, чтобы выглядеть внушительнее.) — Вот именно, мазурик. Больше месяца строит из себя чокнутого. Элементарный расчет: комиссоваться и чистеньким выйти из игры.

— Ты его знаешь?

— Так себе. Нас «накрыли» вместе.

- Где?

— В Шато-дю-Луар. Я из 6-го инженерного.

— Так же, как и он, должно быть, — заметил я, кивнув на нашивки.

— Ерунда. Шинель ему дали в Арвуре...

— Ты знаешь, как его зовут?

— Мы прозвали его Кровяшкой, а настоящее его имя мне неизвестно. У него в карманах не было и клочка газеты. Когда я впервые увидел его, нас уже загребли. Сейчас расскажу. В лесочке нас было около дюжины. Парень, посланный в разведку, посоветовал глядеть в оба. Немцы шныряли повсюду. И вдруг — бац! — прихлопнули нас, как крыс в мышеловке. Под конвоем мы пай-мальчиками почти притопали к ферме, где уже немало скопилось таких же военнопленных, как вдруг конвойные остановились еще у одного лесочка. Какой-то тип с окровавленной рожей силился переползти через дорогу. Это и был Кровяшка... Он так отделал себе ходули — местами здорово их подпалил, что прямо-таки не стоял на ногах. И все таращил буркалы, ей-ей... И был в штатском...

Он засмеялся, сильно кривя рот.

— Шито белыми нитками, — продолжал он. — Явно решил драпануть от немцев, переодевшись в штатское. И то наполовину, потому что главного-то как раз и недоставало: куртки и штанов. Ограничился тем, что оказалось под рукой — сорочкой и галстуком. Самыми настоящими сорочкой и галстуком — из тех, что носят на гражданке. Так они потом и болтались на нем под шинелью. Говорю тебе — тронутый... или тот еще субчик. И все никак не мог переступать ногами. Конвоиры выбрали двух самых крепких из нас и навесили на них этого типа. Так мы и дотопали сначала до фермы, а потом и до этого лагеря... Подлечив рану на лице и ходули, которые, надо сказать, были здорово у него расквашены, он остался с нами, и мы никогда ни в чем не могли его упрекнуть. Тихий такой, вежливый и все плел, что утратил ретро... ретро... Черт, дурацкое слово...

— Ретроспекцию?

— Во-во,