Annotation

Зарин Андрей Ефимович

Андрей Зарин

Наш уважаемый

Зарин Андрей Ефимович

Наш уважаемый

Андрей Зарин

Наш уважаемый

Был август. Стоял жаркий солнечный день. В открытые окна кабинета врывался порывами теплый душистый воздух; сквозь чащу листьев сверкало солнце и дрожало светлыми пятнами на полу и стенах.

Павел Семенович Верстовский был немного поэт в душе, и в такой день ему особенно были ненавистны его обычные занятия.

Ужасен закон борьбы за существование. Но к чему упоминают о нем, говоря о преступности? Отравляют, поджигают, насилуют... разве это в борьбе за существование?

Это какая-то страшная, неистребимая болезнь общества, какое-то чудовищное уродство, и с постепенным ходом прогресса оно растет и охватывает все большие и большие круги общества, становясь неуловимым.

Верстовского при его занятиях иногда охватывал ужас. Перед ним проходили одно за другим преступления, мерзкие, страшные и вместе с тем пошлые по своей рутине; в его кабинете перебывали сотни преступников, отвратительных, но вместе с тем глупых до наивности. Законный процент, который установила статистика и который рос с каждым годом.

И вникать во все мерзости человеческого падения год от году становилось тяжелее Верстовскому.

В этот день было особенно тяжело. Жертву гнусного преступления он видел каких-нибудь две-три недели назад. Невидимые нити начинали переплетаться между ними, и он испытал ужас и мучительную боль, увидев ее бездыханное тело. Вспоминалась она ему и живой, и мертвой.

Ненависть и омерзение он чувствовал к преступнику и с трудом должен был подавлять их в течение допроса.

Перед столом, за которым он сидел, стоял высокий, лохматый мужик в калошах на босую ногу, в рваных брюках и заплатанной ватной кофте, надетой поверх грязной ситцевой рубахи.

Верстовский, избегая смотреть на него, спрашивал и сейчас же быстро записывал его показания.

-- Приписанный к здешнему мещанству Семен Гвоздев?

-- Так точно. Гвоздев, -- повторил оборванец.

-- Православный... 34 лет... Холостой?

-- Холостой.

-- Лишен жительства в столице? Три раза судился и отбывал наказание? В последний раз за кражу со взломом сидел два года. Вышел в этом апреле?

-- Так точно. В апреле, -- подтвердил Гвоздев сиплым голосом, переступая с ноги на ногу.

Верстовский быстро писал, окончил, отложил перо, закурил папиросу и спросил:

-- Ну, что вы скажете по этому делу? Может, сознаетесь. Это -- скорее и для вас лучше.

Гвоздев встряхнул головою, двинулся к столу ближе и заговорил:

-- Невиновен. И в уме не было. Это точно. Судился три раза. Ледник обокрал, белье с чердака. Теперь у хозяина сундук разбил. Это точно. А тут невиновен. Видит Бог!

-- Бога оставим, -- резко перебил Верстовский, -- а как же часы с цепочкой в твоей берлоге оказались?

Он говорил ему и ты, и вы.

Гвоздев вздернул плечами.

-- Не пойму. Этого не пойму. Не иначе, как подбросили.

-- Кто?

-- Надо быть, Сергей Никанорыч. Кому больше.

-- Верстовский вздрогнул и в первый раз взглянул на Гвоздева. Его лицо было взволновано. Отекшее, красное, оно заметно побледнело, а глаза быстро моргали.

-- Сергей Никанорович? Клокчин? -- с изумлением повторил Верстовский.

-- Не иначе. Позвольте, я вам по порядку. Как на духу.

Верстовский кивнул, и его лицо приняло усталый вид. Знает он эти исповеди! Наглое, скучное и глупо сплетенное вранье.

Гвоздев встряхнул головой, переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул и начал:

-- Лежу это я однова. Этак к вечеру; солнце закатывалось. Гляжу, а в кустах -- господин Клокчин стоит и на меня смотрит...

-- Где лежите?

-- A y себя в шалаше. Вот, где часы нашли. Я его еще в мае приспособил.

Верстовский кивнул и закурил папиросу.

-- Значит, Сергей Никанорович вышел из кустов и вас увидел?

-- Вот! Он на меня смотрит, а я лежу -- на него смотрю.

-- Откуда вы узнали, что это он?

-- Господин-то Клокчин! Сергей Никанорыч! Я его очень отлично знаю и упокойницу Марию Петровну тоже. Потому, я по бедности по дачам хожу и, коли что сделать, всегда с удовольствием. У них раз забор красил, в другой раз дорожки в саду полол. И так тоже. Подойдешь к балкону, Мария Петровна сейчас -- пятачок.

Верстовский нетерпеливо махнул рукой. Ему было невыносимо слышать ее имя из уст бродяги, убийцы.

-- Ну, смотрите друг на друга...

Гвоздев оживился.

-- Я это встал, а он говорит: "Вот твое логово!" и смеется. "Так точно, говорю, это мое жилище. Милости просим!" "В другой раз, говорит, а теперь, как я заблудившись, то проводи меня до дороги". С нашим удовольствием! А дорога тут и сейчас. Проводил. Он мне двугривенный. Потом заходил ко мне. Посидит, покурит, уйдет. Раз водки принес.

-- Для чего же он ходил? О чем говорил?

Гвоздев встряхнул головою.

-- Для чего, не могу знать. А говорил так... Больше все о моей жизни расспрашивал.

-- Ну, дальше...

-- Тут грибы пошли. Мы, высельные, больше от этих грибов живем. Пойду это, насбираю и на вокзал, или по дачам. 30-40 копеек очень просто даже.

-- К делу, к делу...

-- Я к тому, что к себе в шалаш только ночевать приходил и то не каждую ночь, -- сказал Гвоздев, и продолжал:

-- Вот это в четверг на прошлой неделе иду к себе пораньше. Часов этак семь было. Через овраг и кусты. Вдруг голоса слышу. Выглянул, а тут от моего шалаша недалеко, на полянке, Сергей Никонорыч и Марья Петровна, и оба с корзинками: по грибы, значит. Он ей говорит что-то, а она смеется.

Верстовский с волнением перевел дух. Он помнил ее смех, который вырывался сразу и звенел. Только редко она смеялась. Он чаще видел ее грустной, а Гвоздев продолжал говорить, и его рассказ превращался в чудовищный вымысел.

-- Потом он обнял ее, и они сели. Корзинки -- в сторону, и он к ней. Обнял и целует, а она смеется. Что ж, на то господа... место тихое... Только в скорости он встал, оглянулся и