ткань рубашки соскам, округляющимся к вершине лифчика грудям, кискам, прятавшимся за чрезвычайно плотно прилегающими трусиками между тонких, изящных ног.

Листал он, лишь иногда останавливаясь на чём-то одном: все Джулии были прекрасны. Голодный друг Сергея уже терял терпение и жаждал истечь слюной. Сергей помогал. Вздох! Вздох! Палец левой руки выбрал подходящее время для остановки.

Это были две фотографии в одном посте. На одной была Джулия, лежавшая на кровати в трусиках и футболке, на самом мягком месте которой было написано: «American Dream». На другой − футболки не было: свои идеально гладкие подушечки она держала в ладошках, мечтательно закусив губку и смотря куда-то по диагонали вверх.

На этой самой секунде возбуждённо-лихорадочного разглядывания Сергеем фотографии его детородный орган выплеснул белое, горячее семя прямо на диван.

Додоив ещё немного спермы, он закончил.

Теперь начиналось крайне неприятное занятие − уборка с огорчённо-тоскливым пониманием тошнотворной действительности жизни после очередного оргазма.

Убогая, пропитанная спермой салфетка, так и не очищенный диван, попытки исправить это той же салфеткой − жалкое зрелище!

Лёжа на однажды обспермованном диване, всё те же мысли ни о чём, о своём свинстве, убожестве, смешанные с чувством вины за наивность всепоглощающей похоти.

«Какое толстое, жирное тело», − осуждающе подумал Сергей, и ему стало противно от себя. Такому, как он, невозможным было даже думать о такой женщине − а ведь он смотрел, а ведь он мечтал!.. Грязное животное…

Хотя…

Он попытался представить Америку. Какие там люди? Какие улицы? Какая жизнь?

Конечно, Сергея немного пугала неизвестность. Он боялся не понять американцев: они так быстро и невнятно говорят… Весь этот месяц он прилежно учил английский, смотрел фильмы в оригинале с субтитрами, но пока, к сожалению, не понимал и половины всего того, что там говорят…

Кроме того, он совершенно не имел понятия о том, как его там встретят. Сергей, конечно, знал, что отныне он известная личность… Но каким его представляют американцы? Трэвис (если это его настоящее имя) говорил, что в Америке все очень обеспокоены его дальнейшей судьбой и все − как народ, так и правительство − только рады будут предоставить Сергею политическое убежище.

В любом случае, всё самое страшное позади. Это надо запомнить и больше не забывать ни на секунду.

А деньги! Ведь в ближайшие дни он станет неимоверно богат и счастлив! Будет общаться только с теми людьми, которые ему приятны, будет совершенно независим от кого бы то ни было, будет жить в свободной, демократической стране, и − самое главное − теперь до конца жизни у него нет никакой необходимости горбатиться на «дядю».

Так Сергей лежал и мечтал неделями, пока однажды в дверь не позвонили три коротких раза − условный знак. «Вот и всё! − подумал он. − Ад закончился!»

Он пулей ринулся к двери, открыл её, включил свет.

В коридор вошёл высокий мужчина лет пятидесяти, в шапке, укутанный шарфом так, что рта его не было видно. На нём было осеннее пальто. В чёрной перчатке руки − чемодан.

Мужчина опустил шарф и поставил чемодан.

− Ваши деньги.

− Спасибо… − Неловкое молчание. Проверять деньги было не к месту.

− Вы откройте, проверьте.

Сергей всё-таки поставил чемодан на тумбочку и открыл его − там были деньги.

− Ну… считать я уже не буду, − робко улыбнувшись, сказал Сергей и закрыл чемодан.

Он взглянул на мужчину. Во внешнем виде его было что-то новое, неприметное, но ярко бросающееся в глаза.

Это что-то заставило Сергея покрыться холодным потом. Он вытаращился на предмет, который держал мужчина, и не мог поверить. В дополнение ко всему, от шокированного недоумения, он раскрыл рот.

− А-а…а-акхммм…. − Сергей попытался сглотнуть комок страха, но не смог.

− Ты чего весь такой красный? Боися? — Страшная улыбка скользнула по лицу мужчины. Он взял топор обеими руками, замахнулся и…

Весь мир перекосило. Всё вдруг тронулось, всплыло куда-то наверх, а Сергей, тесно прижатый к двери кладовки, упал на одно колено, и топор (несмотря на руки), тоже тяжело упал и раздался несколько звонких раз, полных боли, приправленной то ли немотой, то ли криками, в его голове.

Часть первая

1. БЕЗЫСХОДНОСТЬ

Острыми, нервическими зубами они вгрызались в небо, полное безысходности. Тёмно-серое полотно предвещало сумерки.

Они лишь нагнетали томную серость своей чернотой, в то время как неминуемая осень вслед за летом теряла свою значимость.

Всё исчезало: и лето, и осень, и листья, живые когда-то и мёртвые теперь, гниющие в ожидании белой смерти.

Всё исчезало. Всё проходило. Всё опустошало Джека Морровса своим безысходным умиранием.

Сырая, приятная, непрерывная предсмертная конвульсия длительными волнами била в лицо, толкала назад, иногда вдруг обращая внимание на идущего живого человека и ослабляя напор.

Джек стремился в помещение, хотя прогулки любил: они немного разукрашивали его серый мир.

Джек остановился − взгляд его приковало озеро, мерно пересекаемое воздушными корабликами белых лебедей. Благородные птицы периодически вспархивали и перелетали на новое место, невольно разрешая человеку насладиться бесподобным зрелищем.

Джека вдруг осенила мысль, что близок день (а может, и час) их перелёта в теплые края, а это значило, что ему следует оставить идею грусти в полном одиночестве и немедленно попрощаться с ними.

Он снова двинулся в дом − ненадолго, − и затем, выйдя уже со свежим хлебом, вернулся к созерцанию прекрасного.

Всегда, каждый раз, когда хлебные крохи соприкасались с водой, Джека охватывало умилительное чувство гармонического господства над девственной красотой природы. Он чувствовал, что только это господство, только это вмешательство в размеренную жизнь лебедей с целью накормить их и есть высшая форма симбиоза человека и природы.

Наблюдение за трапезой лебедей приводило Джека в восторг. Он смотрел на них, смотрел на холодную воду, на небо, которое заволакивала чёрная туча, и тосковал, теперь уже по предстоящему финальному полёту жизни из этих мест.

И действительно, когда вся половина буханки была истрачена, а небо стало приобретать ещё более тёмный оттенок, птицы, одна за другой начали возвышаться над озером.

Джек неотрывно наблюдал за движением на юг образовавшейся лебединой стаи, и, даже когда последняя птица скрылась за деревьями, когда все живые звуки затихли, а в небе стало совсем пусто, он всё еще смотрел наверх. Долго смотрел. Он чрезвычайно долго смотрел на чёрные ветви клёна,