- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »
Александр Егоров Схождение на да
***
У меня была забота – перелезть через забор. Только не было забора, был простор –
степь да степь. Железно веря в то, что где-то есть лесок, я ушёл искать деревья на восток.
В тот же день узрел пригорок, а на нём — горящий куст. «Значит, лет так через сорок доберусь».
Фартануло. Через месяц я добрался до леска – отщепенец, чужеземец – тчк.
Завалил немало сосен, пару розовых берёз. Труд казался мне несносным, но я снёс.
Сердцем важность акта чуя, на забор полез. Потом понял: с ним назад лечу я. Бах — горбом.
…Я очнулся. Ни забора, ни чего бы то ещё. Степь да степь. Свобода взора. Хорошо.
Тоска по себе, или Эгоцентричное
Лагерь имени предателя отца. Ни работы стылой, ни ковида, и на теле нету холодца. Вот он — я, совсем ещё пацан, за засос едва заметный стыдно.
Дискотека (дрыгаясь, балдей). Танец жизни. Позабыт макабр. Выясняли, кто кого живей, сорок или более детей, а ещё — кто здесь труслив, кто храбр.
Небо вдруг возьми и разразись. Молнии и гром. «Пойдём-ка снова под дождём топтать земную слизь, – Стрекозе я предложил. — Кажись, начался». Она была готова.
Пахло хвоей. Заиграл медляк. Руки вверх? Quest Pistols? Не припомню. Мы сцепились, мы сцепились так: намертво. Дождь — афродизиак. Вспоминать об этом хорошо мне.
Минуло, пожалуй, восемь лет. Замужем она, люблю другую я. И мой единственный секрет… Догадались, думаете? Нет, не по ней, а по себе тоскую.
***
Девушка с татуировкой «Молодость» на шее, ты… Произнести неловко… Тоже постареешь.
Буквы р а с п о л з у т с я или слепятся в кмчк. Почему-то все решили: молодость — бессрочна.
Нет, увы. И ты, особа, и пацан, что сбоку (фейс в татуировках), — оба отцветёте к сроку.
***
Прощай, моя молодость, феникс из пепла, Зелёная ветка в костре. Алексей Цветков
Хоть и нет на лице морщин, хоть ещё далеко не старый – ветка молодости трещит, листья лопаются от жара.
Чем-то можно залить костёр? Потушить, притушить возможно? Стал степенным с недавних пор я, до крайности осторожным,
равнодушным к добру и злу… Эх, не буду иным, поскольку ветка молодости в золу превращается потихоньку.
Сочинённое на ходу
Холодный день. Сижу один в иркутском парке, ассасин – да-да, накинут капюшон. Я голубем заворожён. На шее — радуги кусок у птицы серой. Смыть не смог ни дождь, ни утренний туман. Как надоел анжамбеман! Разорванностью этих строк я утверждаю: мир жесток.
Вдруг небосвод синее стал, ангарский хиус потянул. Мне захотелось за Байкал, в родной аул.
Влеком Хилком, иду туда, где поезда.
Иду. Навстречу — лица, лица… Аж хочется остановиться да заявить кому-то: «Ты – нелепый сгусток пустоты! Шагаешь, будто индивидуум! Ты мною выдуман! А я тобою». Вот в Хилке – я личность, здесь — прозрачней сгустка. Всё, вырываюсь из Иркутска навечно, налегке.
Бац — ложка в кружке дребезжит, вразрез с окном тайга бежит, кричат детишки, плачут. «Улисс» повторно начат. Я скоро буду дома. Знакомо?
***
Небо в трещинах и земля. Деревенщина – дома я.
Лай и вой собак, вой и лай. Сопок обморок, жаркий май.
В сердце — трепета торжество. Что исчезло-то? Ничего.
Клумбы, деревце, пёс Байкал… Мне не верится в «уезжал».
Где бы ни был я, связь с Хилком – нерушимая. Дом есть дом.
Alea jacta est
Уже июнь. До судорог в кистях пытаюсь лезть по скользкому канату. Внизу — весна, прошедшая впотьмах. Что наверху? Признанье, слава, дата триумфа, ах!
Как доползу, мгновенно пропадёт боязнь того, что дар меня покинет. Авось Олимп (высо́та всех высот) навстречу мне когда-нибудь низринет запретный плод.
И я борюсь. Схватившись за канат, мозолю рук невинные ладони. Уже июнь. Семь лет тому назад я начал эту долгую погоню – меня простят.
Коль упаду, останется пятно, верней сказать, раздавленная клюква. Зачем тружусь? По-прежнему темно. Всё озарит единственная буква: лихое «О».
Окружность знака станет роковой (его границы — согнутое жало), поскольку жребий, брошенный судьбой, не изменить — во что бы то ни стало – своей мольбой.
Рывок, рывок. Едва ль со стороны заметен я, так тянущийся к цели. «Сизифов труд! Поэты не нужны!» – орёт душа. Сомнения на деле подтверждены?
Что делать?
Священный глас природы не в силах пробудить уснувшей лиры звук. Тимур Кибиров
Силюсь взяться за перо – ни фига, блин! Взгляд усталый на приро- ду направлен.
Там заросший тиной пруд (или ряской?), в коем думы напрочь мрут. Супервязкой
жижей вымазан мой мозг. Кто бы вытер… Дело в том, что я прирос к граням литер.
Эй, бессмертный алфавит, ты ли топишь мысли? Хва! Башка болит, ноет то бишь.
Раньше, помнится, творил чаще многих, ныне — полный дырбулщыл! – я у ног их.
Скоро буду, тьфу-тьфу-тьфу, тупо славить, чтобы вновь родить строфу/ ы. Всегда ведь
людям, пишущим про власть, деньги, моду (список куц), живётся всласть. К чёрту оды!
Только красные от слёз я закрою – чернышевсковский вопрос предо мною.
***
Валяюсь вялым языком, сказать не в силах ни о ком и ни о чём — не в силах. Другие хвалят, матерят и пустозвонят. Я же, я безмолвствую уныло.
Красуюсь мёртвым языком на глиняной табличке — сонм червеобразных закорючек. Мои носители во мне теперь, а были-то вовне. Земля людей живучей.
Лежу тяжёлым языком, без колокола, под песком, и жду, когда отроют. Однако если и найдут, то как металлолом сдадут, решат, что вторсырьё — я.
Сижу упрямым языком под пытками. То кулаком, то вдруг коленом с разворота – удар, удар… «Тащи сюда сапёрную лопату. Да, отрубим пальцы
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »