В аллее черно-синий мрак.
И запах ели хватается цепко за горло.
Я держусь за деревья, чтобы не упасть.
Я не один.
Мне нельзя падать.
Мне надо казаться мрамором.
Дьяволом, изваянным из холода и одиночества.
Я не один.
Со мной – девушка.
Вчера – это была моя жизнь,
моя буря, мой крик, –
моя скорбь.
Кто поверит, что одна ночь выжгла все
угрюмой лаской Смерти?
Перед глазами черно-синий мрак.
Кружится все как-то судорожно.
Как скажу ей Смерть ее?..
Он ушел от меня.
Мир не мой больше.
Я чужая. Я нелюбимая.
Я осколок, кинутый в горе.
Третью ночь я вбираю воспаленными глазами
третью белую, мертвую ночь.
Почему плачет кто-то рядом?
Это мама,
руки мои целует тихо.
Мне кажется,
в мои жилы боль налита вместо крови.
Я не вижу ничего.
У меня нет больше сердца.
Он ушел от меня.
У тебя сегодня глаза как у девочки,
большие и очень добрые,
конечно не такие, как вся ты.
И вся ты сегодня как-то притихла,
будто не знаешь, кто мы с тобой,
чужие или очень близкие.
Может быть, тебя делают такой
твои светлые волосы, особенно гладко связанные
в узел,
который я так люблю целовать;
или, может быть, ты думаешь о чем-то,
что никогда не залетало в твою ветреную головку.
Право, лучше не думай о глупой жизни,
посмотри в мои глаза
с той же искоркой радостного удивления,
что и всегда:
мы тихо спрячем свет за мягкой шторой
и утонем в голубом, наивном сумраке.
Ты весь стальной. Ты весь упрямый
Ты весь как будто из Огня.
Такой же злой. Такой же пряный.
Такой же дикий. Весь в меня.
Сегодня – знаю – будешь нежным,
Колени тихо целовать,
Ковром из лилий белоснежным
Меня наивно покрывать.
К моим ногам в налете страсти
Прильнешь, моля отдать себя.
В моей сегодня будешь власти!
Ты будешь мной, меня любя.
А завтра – знаю – снова гордый,
Ты будешь холоден и стыл,
С улыбкой истинного лорда,
С досадой злой за дикий пыл.
Ты спросишь вежливо: «Здоровье?»
Прищурив дерзко левый глаз,
И я прочту вкрапленным в брови
Презренье сотен жестких фраз.
Пускай! с моих я не сняла стен
Портрет твой – тот, на что молюсь.
Ты был рабом уж, был подвластен –
И я довольна. Я смеюсь.
Голубые, невнятные просьб
лепечет небо, стыдливо целующее воду.
Листья так зелены, о, как зелены листья!
Пьяные яркостью, заколдованные ритмом,
ткущим причудливые узоры,
они творят свой танец, шелестящий и нежный,
выпукло орезченный в неверных бликах
острого Солнца.
И сквозь пряную зелень застенчивым овалом
улыбается матово-розовый жемчуг:
маленькая, голенькая девочка в прудике
стоит и плачет тихонько.
Шалою ведьмою, взбешенно скачущей
в дерзких лохмотьях багряных ночей,
шалою ведьмою, огненно плачущей
красными блестками домьих печей,
я притворюсь, подкрадусь я незначущей
поступью быстрой, как встреча мечей.
Остро и пестро ударю кораллами
жадных, как ветер, подкрашенных губ,
волю того обовью я кинжалами,
кто, как Огонь, мне и страшен, и люб,
и не устану глазами-провалами
чары лить песней изломанных труб.
Крикну: «Бери же!» и брошу, усталая,
горстью песка в его сильную грудь.
Пусть поскорее в глазах его алые
искры очертят желанную жуть!
Я задушу и одену в кандалы я
смех целомудрия, тихости муть.
И на зеленом ковре под акацией
дико сорву с него стылостность зим,
чтобы слилися в нас с жуткою грацией
пьяная ведьма и злой херувим,
чтобы грубей с горевой аффектацией
грех бил в глаза, как у уличной грим.
Пусть он узнает, что тело стесненное
узким нарядом – свободнее дня,
пусть он почует, как в Город влюбленное
сердце дикарки – все в песне Огня.
Пусть же все будет, как смех, заостренное
красочно-смело, как ржанье коня!