Сергей Ульев

Поручик Ржевский или Любовь по-гусарски

Часть 1. Царственный рогоносец

Во тьме ночной смыкал он редко очи.

А. С. Пушкин. «Гаврилиада»

Глава 1. Закаленный жеребец

— Tri tysjachi chertej! Мадам, если вы всерьез полагаете, что после всего произошедшего этой ночью, я поскачу с вами под венец, — вы напрасно обольщаетесь. Если бы я женился после каждого такого случая, то уже содержал бы целый гарем. Но я не персидский шах!

Так говорил по-французски в июле 1811 года известный своими любовными похождениями поручик Ржевский,^[1] покидая теплую постель Анны Павловны Зазнобской — далеко не первой дамы, соблазненной им за последний месяц, с тех пор как в уездном городе N расквартировался эскадрон Павлоградских гусар.

— Poruchik, vy projdoha i plut, — всхлипывала Анна Павловна, сиротливо кутаясь в одеяло. — Ja vas nenavizhu!

Она еще на что-то надеялась. Но поручик был уже слеп к ее прелестям.

— Довольно причитать, — морщился он, засовывая ноги в свои узкие гусарские рейтузы. — Не терплю плаксивых барышень. И вообще, хоть я и начал день с парижского прононса, это вовсе не означает, что я собираюсь гнусавить с вами до самого вечера. Почему бы нам не перейти на родной язык?

— Охотно, — мстительным тоном отвечала Анна Павловна. — Хотите по-русски, я вам скажу по-русски. Поручик, вы — кобель, каких в нашем городе отродясь не бывало!

— Конечно не бывало, мадам. По всей Руси второго Ржевского не сыщешь. Есть, правда, еще мой дядя, бригадир. Но он лет десять как в отставке и уж давно не кобелится.

— Негодяй, коварный обольститель, похотливое животное…

— Мда-с, по-французски это прозвучало бы куда более романтично, — заметил Ржевский, застегивая доломан.^[2]

— Боже мой, зачем я вам доверилась?!

Закусив уголок простыни, Анна Павловна часто заморгала своими жгучими черными глазами, с тоской наблюдая за тем, как поручик натягивает сапоги. О, как бы ей хотелось оказаться сейчас на месте этих сапог!

— Ну что вы, право, как девица, — улыбнулся Ржевский. Обняв Анну Павловну вместе с одеялом за талию, он запечатлел на ее мокрой щеке отеческий поцелуй. — Сердца без практики ржавеют.

— Ах, голубчик, — простонала она и, закрыв глаза, потянулась своими влажными устами к его губам.

Но наткнулась на пышные колючие усы.

— Пэрмэтэ муа дё ву рёмэрсье пур ту, — отчеканил поручик, вежливо отстраняясь.

— Дё рьен, — шепнула Анна Павловна, продолжая тянуться к нему губами.

Но поймать желанный поцелуй ей уже было не дано.

Ржевский быстро встал с постели и, звеня шпорами, направился к выходу. Мадам Зазнобская выскочила из — под одеяла и как была — в чем мать родила — бросилась за ним.

— Поручик, подождите. Постойте! Всего один поцелуй…

Тело женщины дышало жаром страсти. Но поручик Ржевский был закаленный жеребец. Увернувшись от объятий, он выбежал из спальни и запер дверь на метлу.

— Поручик, поручик! — как заклинание, повторяла Анна Павловна, сотрясая дверь с той стороны.

Не обращая внимания на ее вопли, Ржевский вышел на крыльцо.

Конь в серых яблоках приветливо мотнул гривой, завидев хозяина. Поручик легко запрыгнул в седло и взялся за поводья.

Анна Павловна высунулась из окна, разложив по подоконнику свою пышную грудь.

— О милый мой, — с надрывом воскликнула она, — ваш благовест услышу я за сотни верст! Звоните мне, звоните!

— Сожалею, мадам, но я гусар, а не звонарь, — сухо парировал Ржевский, пришпорил коня и был таков.

Глава 2. Терзания монарха

Император Александр I проснулся в самом дурном расположении духа, еще более дурном от того, что знал тому причину. Вчера под вечер царица родила. Особого сюрприза в этом не было: царица рожала каждый год. И всякий раз младенец непременно оказывался девочкой. Мамки — няньки вертели новорожденного и так и этак, рассматривали, ощупывали — всё бестолку. Пиписьки не было! Царица словно дала обет небесам оставить супруга без наследника.

Но это еще было полбеды. Император прекрасно знал, что его величество с ее величеством с лета 1800 года интимно общались между собой разве что при помощи поцелуев.

Александру I давно стоило бы привыкнуть к известному постоянству своей супруги. И он всегда мужественно боролся с ипохондрией во время беременности царицы. Но при появлении на свет очередного младенца, чувства царя выплескивались наружу.

В эти дни царь часто по любому поводу выходил из себя и приходил в бешенство. Гуляя по дворцу, раздавал налево и направо оплеухи, таскал всех за волосы. Придворным дамам наступал на платья, роняя их на пол, генералам давал под дых, лакеев и прочую прислугу нещадно бил сапогами, пока сам не валился с ног от усталости. И тогда, плача с холодным компрессом на лбу, просил подыскать для него в глухих лесах достойную пещеру, в которой он мог бы спокойно окончить свой век, вдали от мирской суеты.^[3]

Спустя несколько дней, уже после того, как новорожденную благополучно спроваживали в монастырь (специально сооруженный для внебрачных детей Елизаветы Алексеевны), царь наконец становился самим собой. Начинал заигрывать с придворными дамами, раздавал генералам ордена и угощал лакеев пряниками. У его веселости была существенная причина. Не первый год, как бы соревнуясь с царицей, Александр Павлович производил на свет собственное потомство, причем монастырь, построенный для его внебрачных детей, заполнялся куда быстрее, чем монастырь детей царицы. И хотя все его фаворитки, словно сговорившись, рожали ему только девчонок, царь довольствовался тем, что платит супруге ее же монетой.

Такова была интимно — политическая обстановка при дворе российского императора в момент его пробуждения в это ясное летнее утро 1811 года.

Позавтракав безо всякого аппетита, Александр I уединился с одним из самых доверенных своих действительных тайных советников. Он долго задумчиво водил указкой по политической карте Европы, пришпиленной к стене. Потом спросил:

— Как полагаете, Акакий Филиппыч, будет война с Наполеоном или пронесет?

Хранитель государственных секретов — полноватый мужчина средних лет — держался с царем как всегда достойно, но c некоторой дрожью в коленях. При этом он немного заикался, делая вид,