иезуиты в форсированном темпе создавали разведывательные и диверсионные центры в Несвиже, Орше, Новогрудке, Гродно, Витебске, Пинске, Минске, Слуцке, Юровичах, Могилеве, Мстиславле и других русских городах. Лихо действуя кнутом и пряником, обращали в католицизм и превращали в своих агентов Льва Сапегу, Ивана Чарторыйского, сыновей Радзивилла Черного.

Сигизмунд III, чтобы убедить шляхту в легкости предстоящей войны, прибег к услугам Павла Пальчовского (Paweł Palczowski), своего придворного «специалиста по России», написавшего сочинение с призывом завоевания Московии. Пальчовский сравнивал шляхтичей с конкистадорами, а Россию — с империями Мексики и Перу. «Несколько сот испанцев победили несколько сот тысяч индейцев. Московиты, может быть, лучше вооружены, но вряд ли храбрее индейцев», — писал неистовый шляхтич, призывая соотечественников покорять Московию огнем и мечом, не стесняя себя в средствах и не мучаясь вопросами нравственности и морали.

В конце 1604 года на территорию России с небольшим отрядом наёмников вступил успешно принявший католичество Лжедмитрий I. Началась самая кровопролитная и трагическая часть русской Смуты.

Нацелившись на колонизацию Руси, Европа уделяла пристальное внимание не только дискредитации действующей власти, но и легитимизации своих представителей на русском троне. Назвав Лжедмитрия ни много ни мало императором, патриарх грек Игнатий венчал его в Успенском соборе «венцом, диадемою западноевропейской короны Габсбургов, присланною „от кесаря, великого царя Алемании“».

Воюющие в Европе католики и протестанты, оказавшись в России, бились в одном строю против «русских варваров». Те, кто полагал, что московитов нужно душить как можно больше, и считающие, что их нужно душить только слегка, едины были в одном — московитов нужно душить! Разведку иезуитов и католические польские хоругви успешно дополняла на поле боя лютеранская пехота. Первой сотней копейщиков Лжедмитрия командовал уже упомянутый француз-гугенот Яков (Жак) Маржерет. Вторую сотню алебардщиков возглавил лютеранин из Курляндии Матвей Кнутсон, третью — англиканский адепт Альберт Вандтман.

Информационная кампания удалась на славу. Туземная элита дрогнула и поплыла, променяв собственное первородство на европейскую чечевичную похлебку. Эффект от обработки боярских мозгов оказался стойким и долгоиграющим. Обжегшись на Лжедмитрии Первом, московские элитарии плакали, кололись, но продолжили упорно карабкаться с голым задом на ту же колючую ёлку. Большая часть царской элиты, пригретая Рюриковичами-Годуновыми-Шуйскими, откормленная, одаренная местами и чинами, обалдевшая от чувства собственной значимости, по первому свистку «отъехала» в Тушинский лагерь ко второму самозванцу.

Первыми к «цивилизованным европейцам» перебежали стольник последнего царя князь Алексей Юрьевич Сицкий и обласканный Годуновым Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, за ними последовали боярин и воевода Ивана Грозного — Дмитрий Тимофеевич и Юрий Никитич Трубецкие. Бежали в Тушино и Рюриковичи — двое князей Засекиных. Компанию им составил князь Василий Рубец-Мосальский — уникальный человек, предавший всех, кому присягал. За неполные пять лет — восемь присяг и столько же предательств. Однако ж он при этом умудрился умереть не на плахе, а в собственной постели, получив от современников титул «окаянный». Поразительная ловкость сравнима лишь с потрясающими способностями Романовых, присягнувших во время Смуты всем претендентам на русский престол — и двум Лжедмитриям, и Василию Шуйскому, и даже польскому королевичу. Эти люди не имели права отговариваться словами «нас обманули, глаза отвели!», потому что именно они знали Отрепьева как облупленного, как как свою карьеру молодой Юрий Отрепьев, «Юшка», начинал как раз у них, у бояр Романовых. Среди сбежавших только Михаил Глебович Салтыков после разгрома Лжедмитрия эмигрировал на Запад. Остальные вполне прилично устроились при новой, романовской власти. Непотопляемые, пронзающие века, неистребимые «испуганные патриоты»…

В результате «гибкой» семейной политики в 1613 году состоится торжественное воцарение дома Романовых. Но это будет через пять лет. А 22 сентября 1608 года польско-литовские интервенты во главе с усвятским старостой Яном Петром Сапегой стремительным маршем двинулись к Троице-Сергиеву монастырю, невзирая на поджидающее их у села Рахманцево царское войско под командованием брата царя Дмитрия Шуйского.

Глава 1 Полет шмеля

Теплым сентябрьским вечером мохнатый шмель деловито облетел несколько цветков, по известным ему одному приметам выбрал подходящий, погудел над ним и, приземлившись на край лепестка, заполз вглубь, шумя всё тише и тише…

С середины лета молодые шмели живут отдельно, не возвращаясь в свою семью. Они ждут юных шмелих, чтобы после встречи с этими прекрасными воздушными дамами покинуть шумный и весёлый мир, оставив потомство. Для них встреча со шмелихой — главное и последнее событие в жизни. Так задумано природой, что шмели после выведения потомства погибают, если сказать правильнее, освобождают место под Солнцем следующему молодому поколению. Они готовятся к свиданию ответственно, тщательно, выглядят нарядно и франтовато — на голове черный беретик, ярко-желтый воротничок, посередине брюшка золотистый поясок над пушистыми оранжевыми кюлотами с чёрной выточкой и ослепительно белой оторочкой.

Ранним утром, когда Солнце только взошло и заиграло лучиками в росе, шмеля разбудил конский топот. Сотни откормленных, ухоженных четвероногих неслись по лугу сплошной, хрипящей, тяжело дышащей массой, расплываясь разноцветным гнедым, вороным, каурым, игреневым облаком по желто-зеленым волнам ковыля. Вокруг разносилось ржание, крики всадников и лязг оружия. Почва содрогалась, как от землетрясения, затягивая дымкой влажный от росы горизонт.

Шмель торопливо выполз из бутона, расправил крылья, загудел, недовольный вторжением в свою приватность, взмыл в небо, пропуская под собой возмутителей утреннего спокойствия. Поток воздуха от сотен разгоряченных скачкой коней и наездников подхватил насекомое, закрутил, потащил за собой, приглашая участвовать в путешествии. Поднявшись ещё выше над земной суетой, шмель обогнал облака пыли, поднятые многочисленными копытами, и оказался в другом мире, где никто никуда не спешил. Люди в багрецовых^[1] кафтанах с золотыми разговорами на груди застыли, словно деревья, и только глубокое дыхание выдавало их тщательно скрываемое волнение.