Сергей Монастырский Двор моего детства

Двухэтажный дом, стоящий на узкой улице, был старым, скрипел половицами и когда в двенадцать часов ночи, доски под грузным шагом дяди Леши скрипели на втором этаже, жившие под ними соседи первого этажа предвкушали вечерний спектакль. С громкими выяснениями отношений, а иногда и битьем посуды. Впрочем, спектакль всегда заканчивался миролюбивым ритмичным скрипом панцирной сетки кровати и победным рыком Леши.

— Теперь ты веришь?!

Степан Леонидович, живший на первом этаже, когда-то объяснял жене неопровержимость этого аргумента:

— Ему уже пятьдесят, разве он сможет два раза за день?

Верно и потому Степан Леонидович, сам старался не допустить промаха и не в коем случае не делать это два раза в день!

… А когда-то половицы скрипели под шагами другого поколения — железнодорожного инженера Ивановича, заселившегося вместе с семьей в первые годы после революции, а до этого — под ногами купца, хозяина не квартир, а всего этого дома … впрочем, наверное, половицы тогда не скрипели?

… Старый был дом, и хотя стоял он почти в центре города, на узкой, заросшей сиренью старинной улочке, странно было представить, что в трехстах метрах отсюда высятся многоэтажные свечки новостроек, сияют вечерами витрины торговых центров, мчатся по проспектам потоки машин…

Нет, кажется, навсегда застыла здесь неспешная и спокойная патриархальная жизнь, в огромных дворовых пространствах, заросших сиренью, шло счастливое голосистое детство и веками сидевшие у подъездов старушки обсуждали соседскую жизнь.

А потом старушки умирали и их места занимали женщины из следующего поколения, некогда осуждавшие их никчемное времяпровождение.

Вырастали и уходили из дворов гонявшие в футбол дети и некогда завидовавшая им малышня.

Под широкой развесистой липой уже лет сто, наверное, росшей у этого дома, Николай остановил свой автомобиль.

Вечерами солнце горело прожектором, отражаясь в стеклах квартир, уютно и мирно было на узкой улочке и ему послышалось, что, как всегда, скрипят половицы.

Но нет, было необыкновенно тихо, и даже детские голоса не звенели во дворе.

Умер дом, умерли люди, жившие в его Николая эпоху, умерла и сама эта эпоха. И мир давно стал другим.

… Тридцать лет не был он в этом доме, который давно покинул сразу после выпускного вечера. И вот почему-то потянуло его в детство, в то счастье, которым, как солнцем, был залит этот двор!

Здесь как-то играя в прятки на «выполнение желаний», (тот, кого нашли, исполняет желание нашедшего) он, нырнув в заросли сирени ухватил спрятавшуюся Лариску.

— А! — закричал он, — какое бы придумать наказание?

Обычно девчонки на это отвечали: «Отстань»

Но Лариска вдруг затихла и как-то серьезно сказала:

— Какое хочешь!

И Колька вдруг со всей дури крикнул:

— Вот возьму и поцелую!

Лариска закрыла глаза, приоткрыла рот и так молча и неподвижно стояла несколько минут.

И Колька понял, что существует еще запретное и страшное что-то….

Вечера во дворе обычно заканчивались перекличкой, несущихся из открытых окон голосов матерей.

— Колька! Домой!

— Сейчас, мам!

— Никаких сейчас! Где уроки?

— Да я их выучил!

— Маня! Хватит уже, пора Юру укладывать!

— Витька! Вот мерзавец, прости меня, господи! Опять штаны извозил! Домой немедленно!

… Скрипели половицы. Скрипели кровати.

А дом стоял. Жили и умирали его обитатели.

… Сквозь полукруглую арку между двумя домами, отделяющую двор от остальной улицы, Николай вошел в просторное пространство двора, некогда бывшего их ребячьим царством, на которое не выходили взрослые обитатели, да и делать им там было совершенно нечего.

Только в дальнем углу, между сараями всегда стоял старый разобранный «Москвич» дяди Вани, возле которого иногда собиралось мужское население двора, давая свои советы дяде Ване по случаю приобретения добытой где-то детали.

Впрочем, на памяти Николая «Москвич» этот так никогда и никуда со двора не выехал.

Остановившееся от сараев и кустов сирени пространство занимала площадка с натянутыми бельевыми веревками, на которых постоянно сушилось чье-то белье. Это белье стало когда-то предметом конфликта с родителями. Подросшие девчонки стали стесняться развешанных на всеобщее обозрение их трусов, а потом и бюстгальтеров, над которыми насмехались мальчишки.

Девчонкам, конечно, на такие претензии отвечали просто:

— Еще чего?! Рано тебе еще о таких вещах думать!

И тогда одна из девчонок, четырнадцатая Людка, сорвала с веревки белье и демонстративно у всех на глазах выбросила его в стоящий мусорный бак.

После порки и материнских истерик, тема была закрыта навсегда.

… А сейчас двор был пуст и заброшен. И кучи мусора валялись под кустами и возле сараев лежали их сгнившие оторванные доски.

Посреди двора в разнобой были припаркованы несколько потрепанных автомобилей. Эпоха дяди Вани с его так и не собранным «Москвичем» кончилась.

За тридцать прошедших после школы лет разъехались все обитатели этого двора или умерли. Об этом Николай постепенно узнавал из писем и телефонных звонков друзей, какое-то время еще живших в доме их детства.

Но уехали и они. И связь с прошлым оборвалась. Но это с его прошлым.

А двор жил. Уже незнакомой Николаю чужой жизнью. Жили здесь теперь в основном мигранты. Узбеки, таджики и еще какие-то люди с гортанной речью, со своими обычаями, своим детством, своей старостью.

Но и это заведомо была не их жизнь. Свою жизнь они оставили в своих дворах.

И двор для них был чужой и для двора они были чужими.

И так долго ожидаемое для Николая свидание кончилось.

Сменилась эпоха. И он жил уже не в своей…