разделась, женщина быстро сняла малиновое пальто и бросила на стол. Ничего не подозревавшая ваза соскользнула на пол, но не разбилась. Гостья с отвращением поглядела на неё: «Фи, подделка». Валерий поднял голову и протянул к женщине руки. «Пожалеет, притворись я умирающим?» Но женщина тотчас же распознала сцену из непоставленной пьесы и быстро отпихнула от себя неподъёмное тело.

– Мария… Маша… Откуда ты?

Сорок четыре года насмешливо покрутили у виска, когда им приказали встать на законное место в паспорте подле фотографии с красивым, почти не тронутым морщинами лицом. Светло‑рыжие колечки падали на прикрытые легкой прозрачной тканью плечи. Насмешливые и строгие одновременно, яркие зеленые глаза глядели через стёкла круглых очков. Этот взгляд очаровал больного, отнеся его послушные кости в сладостный рай прошлого. И вдруг он почувствовал себя двадцатилетним юношей с громким сердцем, который обнимал безупречные круглые плечи избранницы и вытирал салфеткой неаккуратно накрашенные губы. Валерий даже рассмеялся – звонко, как прежде, и, достаточно изучив почти совсем не изменившееся лицо, громко сказал:

– А губы красить так и не научилась!

Мария вспыхнула, схватила зеркальце, вытерла губы и строго посмотрела на собеседника. Тот отодвинулся, прекрасно зная, из какого акта эта опытная актриса вырвет следующие жесты. Женщина ударила обидчика по голове большой чёрной сумкой, а он продолжил смеяться… «Губы, губы, губы!»

– Ненавижу тебя, отощавший старичок! Дьявол с мешками под глазами! Выдранная клавиша! Да посмотри, в кого ты превратился, жуткий мерзавец! – глаза горели, как подожжённые, и метали искры ярче грозовых молний. С сумкой в руках она была похожа на палача, готового опустить на жертву последний удар, но… Губы дрожали; единственное, на что была способна эта женщина – выстрелить в противника из игрушечного водяного пистолета. И Валерий прекрасно это знал, он взял её руки и прижал к губам:

– Ты всё та же… Чем злее, тем красивее.

Мария вскочила с кровати и пнула старенький стул. Обиженно застонав, он развалился на части и умер, никем не оплаканный.

– Хоть бы починил! – проворчала женщина. Потом отворила окно, зажгла сигарету, но не закурила. В глазах заплясали безумные чертенята.

– Чёртова гусеница! Это ты чёртова гусеница! Лежишь и ничего не делаешь! Даже еду приготовить лень! А бельё? Сколько лет ты не стирал бельё? Терпеть тебя не могу! Из‑за тебя пропала моя сигарета. И холодно, прекрати открывать окно на ночь.

Валерий с обожанием следил за игрой на выразительном лице и думал, что она нисколько не повзрослела. Её странная манера строить предложения, резкие, броские слова, привычка доставать сигарету, обжигать пальцы и почти не курить… Всё осталось прежним и свойственным только ей одной. А он, разумеется, изменился, растеряв всю былую энергию и умение радоваться каждому дню; юношеский максимализм стёрся, исчез, уступив место прогрессирующей усталости.

«Старость износившейся души и вечная молодость… Мы герои‑антагонисты в этой затянувшейся истории о жизни…»

– Маша, ты бессмертна…

– Никто не вечен.

– Ты идёшь, идёшь и не останавливаешься… Ты – настоящее в цепи времен, ты – этот век, этот воздух, эта ваза, этот зв…

– Звук! – почти закричала Мария и резво подлетела к фортепиано. Она с грохотом открыла крышку и взвизгнула.

– Ты олигофренистый идиот! Псих высшего класса! – и если бы у неё в руках был стакан с горячим кофе, она обязательно выплеснула бы ему в лицо. – Пыль… Это всё пыль! Ты ни разу не играл за эти двадцать лет?

Он стыдливо закрыл лицо руками, как мальчик, которого отчитывали за проступок, и ничего не ответил. Она с силой сжала его локоть и тоном, не терпящим возражений, крикнула:

– Иди!

Валерий боязливо помотал головой.

– Я… я… я не могу, Ма…

Мария взяла его руку и ударила ей по клавишам, они огласили комнату давно позабытыми звуками; фортепиано проснулось и с вызовом взглянуло на покрасневшее лицо хозяина. «Садись…» – приказали клавиши…

…Черноволосый юноша в белоснежном костюме вежливо поклонился зрителям. Он знал, что от него ждут чего‑то особенного. Нервным движением поправил галстук и сел перед инструментом. И наряженные, надушенные слушатели уже не так волновали его, как тот, что издает звук …

Он хотел только, чтобы люди в зале после его игры перестали оценивать друг друга по количеству хрустящих бумажек в кошельке, чтобы облачились в простую и всё же изящную одежду о‑соз‑на‑ни‑я. Юноша выпрямил спину, положил пальцы на клавиши, закусил губу от внезапного волнения, но быстро оправился и заиграл… Неназванная соната ещё не признанного молодого композитора.

Валерий закрыл глаза и слегка коснулся фортепианных клавиш. Первый медвежий звук заставил его вздрогнуть. Он посмотрел на Марию и зашевелил губами, не смея произнести ни слова. «Но я не могу… Не могу. Я уже не тот!» Она не обратила на него никакого внимания и потянулась к сумке. Валерий сделал ещё одну попытку и испуганно повел плечами, будто от холода. Мария доставала какой‑то маленький инструмент…

Юноша стоял перед залом, взорвавшимся хором аплодисментов, и плакал, не зная, как возможно теперь сдерживать громадные эмоции. Громадные настолько, что им тесно внутри. Слушатели осознали , а он ничего не понимал; стоял, точно гвоздями приколоченный к сцене, и смотрел в центр незримой точки. Молодой пианист мечтал сбежать прочь, броситься на пол в этом самом «прочь» и в этом же «прочь» отдышаться…

Валерий ощущал страшную боль, пронизывавшую едва подчиняющиеся пальцы; он кусал губы, не обращая внимания на привкус крови. Всё его тело, казалось, онемело, приросло к стулу, полу, фортепиано… Как одержимый, он барабанил по клавишам, не отдавая себе отчёта в том, как и что играет, – лишь бы не прекращать игры, иначе он умрёт прямо здесь и сейчас. Валерий закрыл глаза и представил, как снежинки вальсируют в воздухе и, подхваченные ветром, бросаются в пропасть человеческих тел. Приземляются на чужих волосах, успокаиваются на чужих губах, кидаются в чьи‑то ноги, точно каясь в грехах всего мира.

Шёл снег; он хотел взять её за руку, как настоящий влюблённый, а потом отважиться на первое признание (глядя в глаза, держа за руку). Но она некрасиво, непозволительно громко выругалась.

–  Я недовольна твоей сонатой! – бросила тогда Мария, как будто дело было только в этом, как будто именно за это она его теперь и обвиняла, – во‑первых, у тебя нет никакого творческого мышления. Ну разве можно оставлять музыкальное произведение без названия?

–  Я не смог ничего придумать. Хочется что‑нибудь спокойное, плавное, не