Annotation

Андрей Зимний

Андрей Зимний

Волчий хлеб

(«ХиЖ», 2020, № 1)

В соседней избе до надрыва ревел младенец. Лес, вторя его крику, тянул неумолчную злую песню. Шелест листьев становился то человеческими голосами, то звоном колокольчиков. В такие ночи, когда бушевал Вой-Ветер, никто не спал. Малые детки рыдали как один, предчувствуя беду. Сколько Рута себя помнила, деревенские всегда после таких ночей недосчитывались цыплёнка, а то и телёнка. Да и ребятишек после захода солнца не пускали не то что во двор, а даже к окнам.

Когда Рута была маленькой, больше всего боялась ночей Вой-Ветра. Прятала голову под подушкой и уши ладошками закрывала. Сама мысль о том, чтобы выглянуть из дому, заставляла её сжиматься под одеялом в дрожащий комок и обливаться семью потами.

Вспомнив прежние страхи, Рута села в кровати, отдёрнула занавеску и прижалась лбом к стеклу, вглядываясь в темень. Теперь-то жить попроще стало. Главное что? Ни грибов, ни ягод лесных не есть, деревья рубить лишь те, к которым тропы сами выводили, печи топить только сушняком и валежником, дичи не бить, в лесу не сквернословить. Если лес не злить, то и вовсе ничего плохого не случится.

Точно в насмешку над Рутиными мыслями, у калитки промелькнуло белое. «Да прошёл просто кто-то», — успокоила она себя. В следующее мгновение в окошко постучали.

— Дай хлебушка! — раздался с улицы голосок. Рута так и похолодела. Лет пять назад, когда умерла бабка, девушке снился раз за разом сон про то, как покойница сидит с ней за одним столом на поминках и жалуется, что на угощение поскупились. Ровно таким же голоском жалуется, писклявым, будто кто-то по стеклу ногтями провёл. — Деточкам хлебушка дай! — заплакали снаружи, а потом в окошке показалась голова, белая, беззубая. — Мне только хлебушка, я сразу и уйду.

Чудище исчезло. Рута хотела было кликнуть отца, но голос от испуга пропал. А в голове всё звенело: «Хлебушка, хлебушка». Делать нечего, как бы страшно ни было, а если кто из леса просит, лучше не отказывать.

Рута тихо пробралась на кухню, взяла хлебец и вышла во двор. Положила хлеб на поленницу и убежала домой. Тут бы ей, как в детстве, накрыть голову подушкой и уснуть, но вечно ведь любопытство сильнее и страха, и благоразумия. Рута приподняла уголок занавески, принялась ждать. Не успела луна и на чуточку сдвинуться с места, как рядом с поленницей появилась беззубая голова, обернулась белой лисицей. Встала на задние лапы, передними сжала хлебец и шмыгнула за поленницу.

Рута так и просидела до рассвета, пока не сморила беспокойная дрёма. Но и той не дали насладиться: казалось, только закрыла глаза, а уже отец в полный голос зовёт со двора. Тревожно так зовёт.

Потирая глаза, в которые точно песка насыпали, Рута вышла во двор вместе с матерью. Они дружно ахнули: рядом с отцовскими сапогами возились два волчонка. Неуклюжие, большелапые. Шерсть свалялась в грязные сосульки.

— Папа, папочка, можно мы их оставим? — взмолилась Рута.

Как только волчата услышали её голос, тут же сели, навострили уши и уставились на девушку. Будто удивились, что их ещё и не оставить могут.

Говорили, если кто убьёт зверя из леса, кровь на руках до смерти не отмоет, хоть до кости будет тереть. А потому приблудных волчат не посмели обижать. Только и в лес таких малышей вернуть — то же самое убийство. Решили пока оставить в сарае, а потом вдруг лес сам и заберёт? В углу постелили солому, в глиняную миску налили молока, а рядом бросили старое шерстяное платье, чтобы подкидыши не околели.

Целый день волчата проспали, прижавшись друг к другу, точно в материнской утробе, а как только ночь залепила чернотой щели между досок сарая, сразу проснулись. Крепкий широкогрудый щенок обернулся вокруг себя и стал синеглазым мальчишкой. Самым обыкновенным — две руки, две ноги. Его тощий братишка тоже крутнулся и уселся на солому в человеческом обличье.

— Это ведь точно та самая девочка, Арен? — сверкая зелёными глазами-светлячками, спросил он.

— А то! — отозвался крепыш. — Не зря же нас сюда дядюшка Оро привёл.

— Да… И пахла она точно так, как хлебушек, что мы съели.

Им обоим, единственным, кто выжил из помёта убитой Вой-Ветром волчицы, досталось только по половинке хлебца — человеческой еды. Поэтому каждый из братьев стал человеком только наполовину и останется таким навсегда. Если только…

— Давай поклянёмся, Иль, — предложил вдруг Арен и крепко сжал запястье брата, — что до конца жизни такими Руте не покажемся?! Будем её волчатами, она никогда не узнает нас людьми.

— И ни за что не разлучимся, — закончил за него брат, накрывая руку Арена своей.

— Да. И ни за что не разлучимся. Клянусь.

— Клянусь.

Волчата росли быстро. Ели мясо за четверых, а резвились и вовсе за целую стаю. От Руты не отходили с утра до самой ночи. Она на ручей бельё полоскать — и волчата бегут рядом, она в хлев коровам воды подать — а братцы уже встречают в дверях. Худенький вечно вертелся под ногами: то за подол ухватит, то полотенце утащит из-под руки. Успокаивался, только когда его по спине погладят или за ушами почешут. А крепыш вёл себя степенно, никогда не мешал, сам не приставал. Но когда Рута между делом находила минутку приласкать волчонка, радовался.

Мать заводила разговоры, что за год подкидыши выросли, пора посадить на цепь. Рута упрямо мотала головой — это ж не собаки, а волки. Да ещё и лесом подаренные!

Соседи косо поглядывали на Руту, то и дело вслед неслись неодобрительные шепотки. В полный голос заговорила только баба Лина, настолько старенькая, что уже не помнила о том, что сплетничать нужно потихоньку, за спиной.

— До седых волос проходит волчьей невестой, — проворчала она, когда Рута несла к колодцу пустые вёдра. — Замуж пора, с детьми нянчиться, а у тебя и вместо мужа волки, и вместо сыновей волки. Ни один парень ведь в твою сторону не посмотрит.

— Я того парня и знать не знаю, — ответила Рута, — а вот в волках души не чаю.

— Каждой любви своё место. У тебя на мужнину-то любовь места не остаётся.