руками. — На весь бы мир крикнуть: «Люди добрые, скажите — когда?»

— Скоро, мама.

— Э-э, который раз уже слышу.

— Теперь — скоро. Может, через год или два…

— У нас недавно студенты подымались, — сказала Мария Александровна. — По Тверскому бульвару да по Никольской ходили с песнями! Больше тысячи человек!

— А потом их — в Бутырки?

— Да, не миновала участь… Но, Елизавета Васильевна, голубушка, всех не пересажают. Стены тюрем не выдержат. Рухнут, как Бастилия.

— В это и я давно верю. Но скорее бы Чтобы сердце не разрывалось за них. — Елизавета Васильевна кивнула на дочь. — Хоть бы Наденьке удалось выскользнуть за границу.

— Наша Аня успела, а то пришлось бы мне носить по три узелка…

Спохватившись, Мария Александровна подала гостям чистое полотенце:

— Мойте руки и проходите к столу. У меня как раз самовар вскипел.

— Я принесу его…

— Не беспокойся, Наденька. Я еще сама управляюсь… А вот на стол накрыть помоги. Хлеб нарежь. Там целая булка. Никак не могу привыкнуть к мысли, что я — одна: покупаю как на большую семью.

Разливая чай, Мария Александровна расспрашивала о весточках от Володи: часто ли он писал в Уфу, не жаловался ли на здоровье, сохранились ли его письма?

Надя покрутила головой:

— Приходилось сжигать… Могли ведь с обыском к нам… Рискованно.

— А у меня рука не поднимается уничтожать. Люблю перечитывать.

— Откуда он писал? Где сейчас?

— Сначала присылал из Парижа, и мы ему туда отвечали. Потом — из Праги. Тебе тоже оттуда?

Надя кивнула в ответ и тихо проронила:

— Но что-то замолчал. Может, опять переехал?

— Там он. Правда, уезжал ненадолго, но опять вернулся. Ты не волнуйся. Мне он писал и о пражском катке, и о том, что в Праге «особенно бросается в глаза ее «славянский» характер», и что там многие фамилии оканчиваются на «чек». Да он и сам живет под фамилией Модрачека.

— Это я знаю.

— Господи, даже за границей и то не дают покоя! — покачала головой Елизавета Васильевна. — От родного имени вынуждают отказываться!

— А теперь у него — он тебе не сообщал? — новый адрес.

— Если бы не разговорились, стала бы ты, Надюша, метаться по Праге в поисках, — сказала Елизавета Васильевна.

— Может, не дошло письмо… Не мог Володя не написать…

— Конечно, не мог, — подхватила Мария Александровна. — Где-то зачитали…

Она подошла к комоду, выдвинула ящик и достала из коробки пачку писем, нашла предпоследнее:

— Вот тут он пишет: переехал вместе со своим квартирным хозяином. И вовремя переехал. Его письмо к Маняше со старым адресом взяли при обыске. Но ты, Наденька, не волнуйся, — сейчас Володя живет совсем в другом районе города. И нового адреса у жандармов наверняка нет. — Подала письмо. — Читай. И вот в этом последнем он подтверждает тот же адрес.

Надя, порывшись в ридикюле, отыскала маленький блокнотик; записывая адрес, говорила:

— Франц Модрачек — это по-австрийски. А по-чешски — Франтишек.

— Привыкай, привыкай, — сказала мать. — Только уж там при австрийцах Франтишеком-то поостерегись.

Последнее письмо было отправлено Марии Александровне из Вены 4 марта. Надя читала его вслух:

— «Приехал я сюда, дорогая мамочка, за добычей «бумаги» для Нади. В Праге не оказалось русского консульства, а мое прошение о выдаче Наде заграничного паспорта…» — Подняла глаза: — Он не надеялся, что я получу паспорт в Уфе. Сколько ему было хлопот! — И продолжала читать: — «…прошение… обязательно должно быть засвидетельствовано. Вена — громадный, оживленный, красивый город. После «провинции», в какой я живу, приятно поглядеть и на столицу. Здесь есть что посмотреть, так что при проезде… — На секунду задумалась, — при проезде (если бы из вас кто поехал) стоит остановиться. Наде я послал для этой цели маленький «Führer durch Wien^[1]». — Пожала плечами. — А я не получила. Выходит, что даже из простого путеводителя стараются что-то вычитать.

И с тревогой в глазах посмотрела сначала на свекровь, потом на мать:

— Как же так? В Прагу проездом через Вену?! Но ведь Прага-то ближе к нам. Тут что-то… не согласуется. Что-то не то… Что-то…

— Не волнуйся, Наденька. — Мария Александровна положила ей на плечо по-старчески холодную руку. — Штамп, — вот сама посмотри, — пражский. И адрес тоже. И все мои письма дошли до Модрачека. Не волнуйся.

— Да я ничего… Не волнуюсь… О Вене у него, видимо, случайно вырвалось…

— Ты дочитывай письмо-то, — подбодрила мать. — Тревожиться тебе нечего.

И Надя продолжала читать:

— «Был я здесь, между прочим, в Museum der bildenden Künste^[2], — «между прочим». Видимо, спешил вернуться в Прагу, к неотложным делам, — …и даже в театре смотрел венскую оперетку! Мало понравилось. Был еще на одном собрании, где читался один из курсов Volksuniversitatckurse^[3]. Попал неудачно и ушел вскоре.

Шлю привет всем нашим и крепко тебя целую, моя дорогая».

— Он еще не подозревал, что… — Мария Александровна сдержала вздох, — …что привет придется передавать в Таганку, тайком от жандармов.

Да, — вспомнила она, — Маня все поджидала чемодан от Володи. Был послан на ее имя через какой-то склад. С нелегальной литературой. Не дождалась… Теперь не знаю — цел ли?

— Должны бы получить… — Надя подняла глаза от письма. — Кто-нибудь наверняка уцелел.

— Из Московского комитета, кажется, все арестованы… Хотя кто-то новенький должен был приехать… Оттуда, от Володи…

Мария Александровна предложила по второй чашке. Елизавета Васильевна не отказалась. Надя с легким поклоном отодвинула свою.

— Можешь прочесть более ранние письма, — сказала свекровь. — Тут есть и рождественское и новогоднее. В каком-то из них Володя пишет, что живет одиноко и что все еще не наладил свои систематические занятия. «Пометавшись после шушенского сидения по России и по Европе», — так у него и написано пометавшись^[4], — теперь, говорит, соскучился по мирной книжной работе. Только непривычная заграничная обстановка, говорит, мешает хорошенько взяться за нее.

«Вспомнил наше далекое Шушенское! — отметила про себя Надя, и у нее стало тепло на душе. — Хотя и в ссылке жили, но — вместе. Много там было приятного!»

— Приедешь ты, Наденька, к нему, — продолжала Мария Александровна, — и все наладится. Обстановка будет располагать к работе. Володя ждет тебя не дождется. Дни считает. Сама тут увидишь: в каждом письме — о тебе. Тоскует. И скоро будет считать часы, оставшиеся до