Annotation

Последний сборник Юрия Щеглова тематически примыкает к его прежним повестям «Когда отец ушел на фронт» и «Пани Юлишка», вышедшим в издательстве «Советский писатель» в 1976 году. Читатель увидит знакомого героя в последние дни войны — перед капитуляцией нацистов и в первые годы мирной жизни. Персонажи Юрия Щеглова попадают порой в нелегкие обстоятельства, но они находят в себе силы отыскать собственный путь, нравственно преображаются, обретают гуманистический взгляд на происходящие события. Повесть «Триумф» включает в себя и рассказ о зарождении интернациональной дружбы между советским народом и новыми людьми послевоенной Германии, навсегда порвавшими с тяжелым прошлым. Мотивы юношеской любви, гражданское становление личности в нашем обществе наиболее отчетливо звучат в повести «Поездка в степь», где герой впервые сталкивается с неизвестным ему ранее кругом проблем. Действие разворачивается в одном из крупных городов Украины и Приазовье. Автор уделяет много места изображению щедрой и богатой степной природы.

Юрий Щеглов

Триумф

Поездка в степь

notes

1

Юрий Щеглов

Триумф

Поездка в степь

Повести

Триумф

Памяти Марка Гальперина и Марка Щеглова

1

В середине марта, вечером, мама, вымыв в нашей каморке занозистые полы, распорядилась:

— С завтрашнего дня будем съедать половину хлеба. Отдай-ка мне карточки.

Я хотел возмутиться. Мама иногда меняла хлеб на витамины — патоку и экстракт шиповника. Нам с сестренкой Надей иждивенческих всегда недоставало, а со ста пятидесяти и подавно взвоем. Патокой и шиповником мы не интересуемся. Со второй смены прибежим, особенно зимой, — голодные, замерзшие как собаки, чуть не ревем, пока зашпоры не отпустят. Черняшки бы налопаться до отвала и под тулуп с головой. Надышать, согреться и уснуть. Когда мама объявила, что сухари надо сушить на обратную дорогу, я безропотно вернул ей карточки. Она приняла их набухшими от горячей воды пальцами, жалостливо разгладила криво обрезанные талоны и спрятала в сумку.

Я мечтал, что по приезде из эвакуации — дома мы с сестренкой будем получать настоящие детские карточки с соответствующим количеством жиров и витаминов, а не эти, противные иждивенческие. Само слово меня коробило — иждивенец. В войну с ним неприятно жить. Вроде ты не человек — лишний, и кормят-то тебя из милости. По всем параграфам проходишь — иж, иж, иж.

А все из-за того, что в отцовском аттестате наши имена впопыхах не перечислили, написали бледно-синими чернилами: жена, два иждивенца. Согласно чему в домоуправлении и выдавали продуктовые документы. Вроде мы не папины дети, а папины неработающие родители — бабушка и дедушка, которые умерли перед войной.

Мама постеснялась идти в горвоенкомат и, предъявив нас, доказать, что мы самые настоящие дети, а не иждивенцы. Требовать, когда на фронте льется кровь, — стыдно. Но, с другой стороны, папе было б спокойнее, если б мы получали по закону. Впрочем, он не особенно волновался: своего аттестата не видел. Его высылал нам начальник II отдела лейтенант Коренев, когда папа, вырвавшись из киевского окружения, еще лежал раненый в Кзыл-Орде. Так и жили мы всю войну с уменьшенной нормой жиров и витаминов.

Сухарей насобирали полную наволочку — и тронулись в путь. Без обязательного по инструкции вызова и пропуска.

2

Снег давно стаял. Сочные коричневые и нежно-зеленые потеки, как пятна акварели на моем школьном рисунке, заливали все вокруг — и поля, и ложбины, и холмы. Хаты успели побелить крейдой, и они выступали теперь весело и горделиво, будто танцоры на вечорныцях, хвалясь своей живучестью и праздничным настроением. Кое-где возделанные лоскутки земли чередовались с пепелищами, еще более почернелыми от проливных апрельских дождей. Под голубым небом пепелища не выглядели страшно. Вблизи них пробивалась трава. Невысокая, небуйная, она, однако, неотвратимо окружала и обломки самолетов, и остовы полуторок, и перевернутые вагоны. Искореженное, ржавеющее с прошлой осени железо постепенно всасывал рыхлый, отогретый солнцем чернозем. Хрупкие побеги росли даже на металле, ухитряясь вскарабкаться вверх по броне танков, по вздернутым стволам.

— Глянь, — окликнул меня Сарычев, башенный стрелок.

Он указал желтым, прокуренным пальцем, похожим на клюв орла, в сторону фашистской, с облупленным тевтонским крестом самоходки, одиноко приткнувшейся под холмом.

— Глянь, — повторил он, — ейный хобот набок свернут: не иначе нос у нашего конюха Гната.

Непомерно длинное дуло с отвратительной нашлепкой-раструбом выпадало из сплюснутого дегенеративного лба самоходки. Она будто нюхала кусок земли перед собой, как чучело немецкой овчарки в витрине зоомагазина рядом с моей школой.

Я прижался грудью к люку «тридцатьчетверки», приземистой, ладненькой, но порядочно заваренной, с трудом смиряя скачущее сердце. Скоро я увижу знакомую улицу, родной дом напротив красного здания университета, закадычных друзей — Роберта Шапошникова и Сашку Сверчкова. Я вкачусь на боевой машине во двор, вгрызаясь гусеницами в асфальт, разверну ее, не торопясь откину крышку, стяну шлем, тряхну косой челкой на манер старшего лейтенанта Одинокова и тоном бывалого солдата скажу выбежавшим на шум мотора соседкам — жене знаменитого дирижера Дранишникова и красивой балерине Васильевой:

— Баста! Отвоевались!

Баста — любимое словечко Одинокова. Баста, станция! Баста, ужинать!

Балерина Васильева подаст мне крынку с холодным молоком. Я выпью ее до дна, оботру пшеничные усы и скажу:

— Ну, здравствуйте!

Встречать меня будут обязательно женщины. Так ведь полагается?