целое. Студенты журфака готовы менять мир, но с трудом приходят на первую пару. Забыл предупредить и попросить прощения заранее — весь рассказ станет одой моему самолюбованию и попыткой вывести себя на честное слово.

Она слушала Сплин, я писал стихи и считал любое мнение, отличное от моего, ошибкой и заблуждением. Её парень слушал Нойза и играл на гитаре, я играл на басу и слушал Психею. После узкого школьного общества для меня это стало дорогой в индивидуальность. Вчерашний пацан раскрывался, одеваясь в плащи и длинные шарфы. Он обретал ту индивидуальность, которую я попытаюсь сохранить и в сорок. Хотел уехать учиться в Амстердам, курил только синий Кэмел и пил горький эспрессо из автомата.

Красивая? Да. Играла в театре, рассказывала о труппе и смеялась над моими шутками. Я тешил своё эго отношениями с двумя девушками, рассказывал о своих похождениях. Ей было интересно, я слушал о её парне, который прям герой песен Нойза. Сильный, надежный и смешной, курит Кент и пьёт пиво. Играет пацанские песни и в театре. Я невольно чувствовал ту самую конкуренцию, когда в лесбийское порно врывается мужик.

После моего расставания с одной из девушек и расставания другой девушки со мной, мы стали так много говорить, узнавать друг друга. Она учила меня искусству и тому, что не обязательно быть похожим на остальным, я учил её… Ну, наверное, чему-то да научил. Мы были лучшими друзьями всю весну, пока дружбу не снесло поездом сессии. Практикой, где мы оказались в плену студенческого канала и его студии. Ей всё меньше нравился её парень, я всё больше проникался романтикой весеннего Владикавказа. Много фотографировал и превращался из мальчика в мужчину. Снег сошел к моменту первых сюжетов. Всё больше увлекался фотографией, фотографировал её и других. Руки, лица, на улице, в студии канала, везде. Её парень забирал прямо с пар, я стрелял у него сигареты, мне было интересно, как далеко я смогу зайти.

Они говорили о свадьбе. Не скорой, но реальной. Попросили меня поснимать их, когда я подружил фотоаппарат и старый советский объектив. Сонный апрельский парк, они целовались передо мной, я фотографировал их, Терек, горы, которые не мог скрыть туман. Пара кругов на пошлом колесе обозрения с кабинками в форме сердечек. Они сидели напротив, он пытался выглядеть старше, держался серьёзно. Признаться, я действительно его уважал. Не давал покоя шальной вопрос «а что ещё мне можно?«Когда она сказала ему, что пройдётся до дома пешком, его взгляд даже польстил. Только сейчас могу признаться, что мне льстила ревность. Чувствовал ли что-то к ней? Да, по-зелёному ярко, пока пробовал жизнь на вкус, хотелось всё больше.

Я провожал её до середины пути. Как далеко я смогу зайти и сколько мне можно? Ощущал почти победу в соревновании, в котором не принимал участие. Дождь прекратился, мы шли по набережной реки. Плодовые кусты уже отцветали, листья были ещё салатно-зелеными. Я шутил, шел впереди, паясничал. Она шла сзади, театрально возмущалась.

— И что, ты готова прожить всю жизнь вот так?

— Готова, а ты готов прожить всю жизнь в шуточках пятиклассника?

— А то тебе не нравится — я всегда играл в эпатаж, пытаясь быть джентельменом. Выходило неловко.

— Что для тебя любовь?

— Свобода, если я знаю, о чем говорю. Ну или твои нудесы — я знал, что её заденет это, и продолжал.

Она стояла, сложив руки на груди, смотрела на меня. Киношный кадр, дул прохладный ветер, сносило мелкий дождь.

— Чего ты хочешь от меня? Зачем ты всё это делаешь?

— Ну как чего, тебя, конечно.

Она молчала и продолжала смотреть на меня. Я знал этот взгляд исподлобья. Требует ответы, которых у меня нет. Я поцеловал её, взяв рукой за затылок. Она плакала, я растворялся в осознании, как она мне нравится.

Конец истории я скомкал, не хочу ворошить неприятное. Ну или мне хочется так думать. У меня не получилось адекватного расставания, после неё я встретил свою будущую жену, которая меня научила быть тем, кем я являюсь сейчас, и вместе мы смогли построить что-то основательное и крепкое. Я уверен, что мы что-то оставили друг другу на будущее.

2.

Начал разворачивать то, что сделало меня мной. Никак не могу отойти от мыслей, почему я сменил город, к которому был так привязан. Мне важны свидетельства моего пребывания там. Я всё ещё привязан к этому виду, обшарпанному зданию школы, к местным забегаловкам. К людям.

В каждом абзаце приходится напоминать себе, что я буду писать правду. Снимаю оковы и обнажаю то, что скрывал даже от себя. Эти записи будут честнее дневника и откровеннее пьяных сообщений.

Мне страшно, что меня забудут мои друзья и родные, что мой голос и внешность станут серым чем-то там, когда-то давно. Я очень часто вижу в кошмарах заброшенную квартиру родителей, свою комнату, где я вырос. Я вижу выцветшие аппликации, которые дарила мне моя тогда ещё не жена. Во сне я всё возвращаюсь туда, а жизнь в этой комнате замерла. Мой диван, где спал вредный далматин. Стол, за которым я не делал уроки школьником и ставил колонки для бас-гитары студентом. Ещё больше пугает, если я сам когда-то забуду запах спортзала школы, номер кабинета классной или в какую часть школьного двора бегали курить.

Я не знаю, помнят ли меня люди, с кем я был близок, а наши пути разошлись. Если да, то что они могут вспомнить, был ли я положительным персонажем в их жизни? Не пытаюсь обелиться сам перед собой. И не пускаюсь в старческую ностальгию. Мою юность заливали комплексы. Несколько лет моего становления требовали постоянной проверки «а что мне можно?«Нет, я не делал ничего страшного и ужасного, тем не менее некоторые события так и остались со мной, я не могу их забыть. Так остаются в памяти счастливые моменты, когда я бежал под дождем, смотрел, как мой пес плавает в реке, или мы пьяные с гитарами вываливались после репетиции, обсуждая, как мы навсегда останемся в музыке.

Я был привязан к своему псу, у него был весьма мерзкий характер и переменчивое настроение. Он не дожил до глубокой собачей старости, но мы были друзьями. Когда его маленькая, малозначимая для всех жизнь закончилась, мне было девятнадцать. Когда его принесли щенком, пачкающим уши в каше, мне было восемь. В первый день у нас он заскулил, выпрашивая яблоко. В последний он положил лапу мне на ногу, чтобы я не выходил из комнаты.

Истории Хатико не будет, я не уехал, и он не ждал меня на вокзале. Разве что, когда меня отправляли на школьные каникулы к бабушке, он вытаскивал мои вещи из большой спортивной сумки. И зубами развязывал шнурки на одном туфле, пока я завязывал их на другом перед первым уроком. Для меня дружба с ним не закончится до тех пор, пока я не потеряю память в деменции, я