Степанович? – осторожно спросила Ася. – Вам плохо?

– Плохо, Асенька, плохо. Я чувствую себя таким никчемным, ни на что не годным человеком. Мне всегда казалось, что я достаточно хорошо приспособлен к жизни, а ведь сегодня я не смог бы вас защитить. Знал, что вести вас в церковь опасно, и все же повел. Понимал, что на нас могут снова напасть, и до последней минуты уговаривал себя, что этого не случится. А когда убийца открыл стрельбу, я, как последний дурак, стоял посреди улицы и думал: «Ах, почему у меня опять нет при себе оружия?»

– Дмитрий Степанович, ну что вы такое говорите? Вы же закрывали меня от пуль... Да разве только это? Вы поверили моим словам, вы рисковали репутацией и карьерой, предоставив мне убежище... Вы распутали мое дело и теперь поможете мне восстановить мое имя! Вы по-настоящему спасли мне жизнь, потому что теперь я смогу снова жить, жить достойно, как человек, а не как затравленный зверь... Вы сами не представляете, как много вы для меня сделали и как я вам благодарна за все!

Ася ненадолго замолчала, а потом вдруг выпалила, неожиданно даже для самой себя:

– Дмитрий Степанович, я люблю вас! Я вас так люблю, что мое сердце не вмещает этой любви. Оно сейчас разорвется!

И схватив руку онемевшего Колычева, Ася принялась покрывать ее поцелуями и слезами.

Дмитрий подхватил Асю на руки и понес по лестнице на второй этаж.

«Что я делаю? Что? – стучало у него в мозгу. – А адвокатская этика? Она же моя подзащитная! Я схожу с ума...»

Он чуть не опустил Асю на ступеньки, но ее руки так нежно обвивали его шею, а губы что-то шептали, обжигая щеку Колычева горячим дыханием...

«К черту этику, – сказал он сам себе, открывая ногой двери в спальню Анастасии. – Я не могу потерять эту женщину. Она должна быть счастлива и пусть будет счастлива со мной. Вот в чем моя этика».

Эпилог

Приближалось Рождество. 22 декабря у Аси были именины – день святой Анастасии Узорешительницы.

Колычев вышел из ювелирной лавки на Кузнецком Мосту с небольшим изящным сверточком в руке и подозвал извозчика.

– Гони на Пречистенку, – сказал он вознице, усаживаясь в экипаж.

На днях Колычев получил большой гонорар за выигранное в суде дело и смог купить для Аси дорогой подарок – изумрудное колье. Барышня из ювелирной лавки, упаковывая покупку, завернула футляр с украшением в глянцевую бумагу с блестящими снежинками, завязала его ленточкой с замысловатым бантом, а под ленточкой укрепила большой красный цветок, называемый громоздким немецким словом «Weihnachtsstern» – «рождественская звезда».

– Я так завидую вашей даме, – сказала продавщица Колычеву. – Не каждую даму любят так сильно...

Остановив извозчика на углу Староконюшенного переулка, Колычев бегом добежал до нарядного белого особняка с ротондой и позвонил в парадную дверь.

Ему открыл пожилой лакей.

– Здравствуйте, господин адвокат, – сказал он, низко поклонившись.

– Здравствуй, голубчик. Анастасия Павловна у себя?

– Анастасия Павловна уехали-с, – тихо ответил лакей.

– То есть как – уехала? Ты, братец, ничего не путаешь?

– Никак нет-с, не путаю. Вот, извольте, вам письмо оставлено.

– Письмо? Неужели она уехала надолго? – удивился Дмитрий.

– Извольте письмо прочесть, ваша милость.

Разорвав конверт и развернув плотный, пахнущий хорошими духами лист бумаги, Колычев прочел:

«Милый Митенька! Прости, что не набралась смелости поговорить с тобой об этом вчера, не хотела портить наш последний вечер – он был таким дивным!

Митя, я была у врача и принесла оттуда самые горькие новости. У меня обнаружили туберкулез (так доктор называет чахотку), причем болезнь перешла уже в серьезную стадию. Вероятно, я заразилась в каторжной тюрьме, со мной в одной камере были больные женщины. Мой врач собирал консилиум, и все его коллеги в один голос говорят, что положение плохо, зиму я могу и не пережить, тем более в холодной Москве. Спасибо, что объяснили мне все честно.

Митенька, я уезжаю в Швейцарию, в горы, там хорошие врачи и хорошие санатории для больных чахоткой. Может быть, мне еще смогут помочь. Умирать ужасно не хочется. Прощай, моя любовь. Увожу твой образ в своем сердце. Если мне станет лучше, я к тебе вернусь. А если не вернусь, знай – я жду встречи с тобой на небесах. Буду молиться, чтобы Господь даровал мне спасение.

Целую тебя несчетное число раз.

Твоя Ася.

P.S. Прости, мой милый, если что не так написала. Мура Веневская говорила, что мы, купчихи, всегда пошло выражаем свои мысли. Но я пишу тебе от сердца – ты, Митенька, одна моя любовь на всю жизнь, сколько бы мне ее ни осталось.

А.»

– Адреса твоя госпожа не оставила? – спросил лакея Колычев, сглотнув комок, вставший в горле.

– Никак нет-с. Но говорили, что вы сегодня непременно придете, и просили вручать вам письмо и презент к Рождеству.

И лакей протянул Дмитрию сверток в знакомой оберточной бумаге с блестящими снежинками и с красной, как кровь, «вайнахтештерн», всунутой под ленту. Видимо, упаковывала его все та же барышня из ювелирного магазина...

В свертке был золотой портсигар с бриллиантовой монограммой «ДК». Открыв его, Дмитрий прочитал внутренюю гравировку: «Кого люблю, тому дарю».

«Мура, чертова кукла, была права по поводу купчих, – машинально отметил он, хотя в его голове лихорадочно прыгали совсем другие мысли. – Выражаются пошло... Поезда в Швейцарию уходят с Александровского вокзала. Сколько отсюда езды до Тверской заставы? Может быть, я успею Асеньку догнать. Господи, только бы успеть!»

Выбежав на улицу, он вскочил в экипаж извозчика, привезшего его с Кузнецкого, и закричал:

– Гони к Тверской заставе, к вокзалу! Рубль дам на водку. Только гони, братец, гони!