Характеристика

ВЫЯСНЕНИЕ

Сборник, которому предпосылаются эти слова, может быть сочтен обзорным в двух смыслах: и относительно показа того, каков нынче молодой болгарин, и касаемо того, каков собою сегодняшний молодой болгарский писатель. Свидетельство дается самое современное: в книгу отбирались прозаические творения, увидевшие свет в восьмидесятые годы, вплоть до 1985-го, отбирались те, что принадлежат перу авторов, родившихся в сороковые-пятидесятые годы, если не дебютантов, то не позабывших еще свой дебют, а значит — полных надежды на будущее развитие.

Вот и видится нелишним предпослать сборнику два взаимосвязанных суждения: о современных молодых болгарах, какими они встают на литературных страницах, и об их соотечественниках и сверстниках, ставших на писательскую стезю. Знание предмета изображения доказуемо само собою. Что же мы можем разглядеть в коллективном сем слове?

Те герои, что изображены в повестях и рассказах, родственны друг другу многими чертами, вместе дают и очерк и портрет поколения. Поколению этому, как читаем мы, свойственна подчеркнутая жадность к жизни. Жадность познать ее, сориентироваться в ней и пригодиться ей. Приискание не местечка, а места в этой жизни — первейшая задача, ведущий душевный мотив, основа, на которой ткется характер в своих уже индивидуальных чертах. Внутренний непокой, стремление — по-болгарски стремеж — определиться в действительности, определиться личностно зовет к людям, в прозу житейскую и к пафосу совершенствования общества. Это основа сюжетов произведений, это главенствующий сюжет реальной жизни. Не станем в предисловии пересказывать сюжеты, читатель сам разберется, что тут к чему, однако подоплеку, самобытность их хочется подчеркнуть. Не станем забывать, нынешняя молодежь Болгарии врастает в уклад, определившийся за десятилетия социалистического преобразования, не говоря уж о славных и нелегких предшествующих веках, то есть приходит на ниву разработанную, если не на готовенькое, во всяком случае, на конкретное, на уровень достигнутого, давшегося немалыми трудами предшествующих на этой земле людей.

И жадность к жизни прежде всего выливается в тягу постичь то национальное достояние, которое передается по наследству. Ограничиваться наследством молодые люди не желают, но и двинуться далее, не пережив в душе и разуме свою предысторию, тоже нельзя. Оттого во многих вещах читаемого сегодня сборника сюжет на том и строится: нетерпеливое желание утвердить себя наказывается — иногда матерински мягко, иной раз отечески сурово — основательными уроками народной основательности, грамотной жизнедеятельности. Чего скрывать, запросы молодого поколения высоки и масштабны, обгоняя высоту духа и сомасштабность собственного вложения. И не так-то оно дурно, пускай даже кто-то из старших раздражается сим дисбалансом, юный максимализм естествен и потенциально плодотворен, если, правда, только обратишь себе на пользу родительские уроки действительности, возмужаешь не в противоположении ей, а согласно основному ее чистому течению. Максимализм пособит воздержаться от приспособленчества, от ленивого и своекорыстного поиска тихой пристани. Когда жажда утвердить себя синонимична жажде познать наличествующее в его движении от былого к будущему, познать ради обретения позиции борца, созидателя, непременного участника истории отечества, тогда все прекрасно: жажду такую никогда не утолить, и жизнь твоя будет в радость тебе и другим. И права литература, смолоду утверждающая подобные ориентиры.

У всякого поколения они в чем-то свои особенные. Ведущий публицист, исследователь народной характерологии Ефрем Каранфилов отмечает: «Наше национальное своеобразие не статично. Оно всегда в процессе движения, хоть и связано всегда с конкретным историческим моментом. Новые революционные фигуры раскрывают новые страницы нашей истории и новые стороны нашей народностной характеристики… И вот что еще: любовь к родине у нашего народа на редкость застенчивая. Надо уловить ее дух, а не яркие краски развевающихся знамен или шум лозунгов. Надо приступать к основе этого старого и благородного чувства через постижение, вживание в него, через бегство от всяческих штампов, и с разборчивой любовью». Что ж, в предлагаемом сборнике мы видим достаточное соответствие таковой программе действий в конкретности восьмидесятых годов.

Эти соображения мы сознательно высказываем именно в разговоре о коллективном портрете, а не об авторских индивидуальностях — не станем спешить с похвалами, что-де с первых шагов писатели добираются до открытия решительных обобщений. Но ежели произнести, что поиск ведется в том направлении, такое получится справедливым. Герои бытуют не в гладкости, не в застылости, они могут быть наивны и даже поверхностны, а не то амбициозны сверх меры, но спрятаться от реальности не в их духе и не в их силах. Жадность постижения и достижения ведет их к самоопределению, к отталкиванию жадности как таковой — мещанского скупердяйства в сердце и в доме, В социальных своих предпочтениях. Естественно, показ этого хотя бы противоположения влечет за собой не благостные картинки взаимодовольства, а резкое обозначение нравственных разноречий, недостатков, как говорится.

Герои чуть ли не всех собранных здесь произведений настоятельно выясняют отношения. И лирические — между влюбленными, и производственные — по месту работы, и вообще отношения межчеловеческие, свои и других к себе. Иначе как в жизнь-то вписаться! Инициативность и дает тебе путь к познанию жизни в ее противоречивой полноте. Ну, инициатива наказуема, порой утверждают и доказывают, и за битого двух небитых дают, и это рассказы и повести отмечают. Скажем, «Вина» — вроде бы о губительном вреде ревности, точнее ревнивости, но приглядитесь: ревнивцу мы и сочувствуем в его поглощенности эмоцией, а больший напор негодования нашего направлен в иную сторону — против бестолковых, равнодушно-злых сплетников. Или вот в «Киноправде» вторжение деятелей искусства оказывается отравляющим для атмосферы рыбачьего поселка — туда они заносят безоглядное самомнение, заменяющее им честное изучение и воплощение живого человека. Максималистски, на крайнем, может, пределе достоверности, написана «Чука», написана против стылости сердечной, вялости духовной, пресса будничности. И наоборот, как ни естественны слезы одураченного персонажа в рассказе «Горько!», простецкая безалаберность подзагулявшего молодого человека отнюдь не