мочки уха. Место, где когда-то был левый глаз, дед заклеивал круглым куском пластыря, из-под которого время от времени сочилась слеза. Его зубы были целы все до единого, и рыбаки говорили, что несмотря на возраст, улыбка у него хоть и скупая, но молодая. Дед Гордей носил широкополую соломенную шляпу и даже в летний зной был одет во все теплое: стеганые брюки и куртку. «Кровь уже не греет», — отшучивался дед от насмешек по поводу такого одеяния. Огромные рабочие ботинки, тяжеленные, прочные и никогда не зашнурованные, свободно болтались на его босых ногах.

Дед был профессиональным рыбаком и промышлял исключительно коропа, то есть был «коропятником», как говорят в тех местах.

Курил дед Гордей одну цигарку за другой с короткими перерывами. Его жена, баба Маша, приходя забирать наловленную рыбу, приносила по несколько пачек «Примы», «Памира», «Севера» или «Спорта», а также скромную еду: краюху самопёклого хлеба, бутылку молока, кусок сала, несколько луковиц, огурцов, помидор, немного соли в спичечном коробке и иногда пару вареных яиц.

Баба Маша, женщина крупная и осанистая, была, в отличие от мужа, немногословной. Когда летний зной начинал спадать, она к месту дедовой рыбалки приводила видавший виды немецкий велосипед с прочно прикрепленной к багажнику сапеткой. В ней под слоем шелковистой зеленой травы лежала еда для деда и его неизменного спутника Руша я — небольшого черненького кобелька с белой грудкой и такой же беленькой мордочкой. Забрав продовольствие, дед аккуратно укладывал в сапетку пойманную рыбу и тщательно укрывал травой. Затем баба Маша уводила старый велосипед в рабочий поселок, где хозяйки охотно раскупали у нее живых, еще трепещущих крупных, толстоспинных коропов. В седло же она не садилась никогда.

На еду дед был не очень охоч, но курево у него словно улетучивалось. Тогда он ужасно мучился, и если у кого-то рядом были часы, поминутно спрашивал время в ожидании прихода бабы Маши. А когда было совсем невтерпеж, просил закурить у соседей. Причем, делал он это крайне неохотно. Рыбаки, делясь со стариком куревом, подтрунивали над ним и часто заставляли «отрабатывать» байками, на которые дед по праву считался непревзойденным мастером. Мальчишки обожали слушать дедовы байки, старались их запомнить как можно точнее и потом вечером, подражая дедовой лексике и говору, пересказывали во дворе или дома, вызывая восторг своих собеседников.

Лексика деда Гордея была своеобразной и всем казалась забавной. Ребятня часто задавала ему какие-нибудь вопросы лишь для того, чтобы только послушать, как говорит дед Гордей. А уж если он рассказывал очередную байку…

Байка первая. Про «хохла», «кацапа» и грамматику

Клева не было. Рыбаки лениво и скупо перекидывались короткими репликами. Дед Гордей, меняя наживку, тихо напевал себе под нос: «Меж крутых бережков быстра речка тячоть, а по ёй по волнам старый лапоть плывёть».

— Это ты про себя, дед, что ли? — лениво спрашивает Карпо, шофер из заводского гаражного хозяйства.

— Да может и про тебе, когда состарисси!

— Дед Гордей! А откуда ты родом? — интересуется Карпо.

— Из Расеи.

— Так Россия большая!

— А я, чо ль, сказал, что маленькая?

— Да ты, дед, толком скажи, не виляй! Мы и сами видим, что ты кацап.

— Вот никогда так не говоры?! — назидательно произносит дед, подняв кверху указательный палец.

— Это отчего же?

— А оттого, что Бог сперва создал цапа, а потом хахла да кацапа. А кацап хахла за ж. у — цап! И дзержыць у кляшшах! И будя такое, докуль живы обое!

Рыбаки смеются, а Карпо бросает в воду закрыху.

— Ты, дед, видать, из какой-то глухой глубинки. Иногда я тебя с трудом понимаю, — говорит Карпо с издевкой.

— Мяне? С трудом? Это ишшо почему же? Аль ты, Карпо, иноземец какой?

— Да речь у тебя уж очень неправильная.

— Как это — неправильная? — возмущается дед. — У тебе, что ли, правильная? Кто ж это может сказать, какая правильная, а какая нет?

— Правильная та, которая по правилам грамматики.

— Да ты глянь, какой грамотей выискалси! Как правильно говорить — это, Карпо, непонятно вообшшэ, что такое. Вот как говорять — это другое дело. У нас, откуль я родом, все говорять как я. Так для тамошних это правильно, а как здесь — нет. А для здешних — там не правильно, а тут правильно.

— Дед! Да для всех правила одни и те же.

— Выходит, немцы говорят неправильно, а мы — правильно? Или наоборот? Так, что ль, по-твоему?

— При чем тут немцы? У них другой язык, другие правила. Чтобы люди верно понимали друг друга, устанавливают правила, которым учат в школе.

— Так в каждой деревне свои правила. Только их не все записали ишшо. Нужно говорить просто. И лишь то, что думаешь. И тольки правду. Тогда все верно всё поймуть. Правдивые да умные слова разъяснять не надо.

— А ты Ленина почитай. Поймешь ты там что-либо?

— Сразу скажу, не читамши: как и ты — ничегоньки!

— Ну вот. Значит, надо все же разъяснять умные слова!

— Да откуль ты взял, что они у него умные? Раз непонятные, стало быть, не шибко умные.

— Это у Ленина-то не умные? — искренне удивляется Карпо.

— А что же ён — божество, что ль? Ну, в чем таком его большой ум?

— Да революцию сделал! Ты себе представляешь, что это такое?

— Дурное дело — не хитрое, — пренебрежительно бросает дед Гордей.

Карпо замолкает, делая вид, что завозился с удочкой. Другие тоже молчат, будто все их внимание сосредоточено исключительно на поплавках, крючках да наживках. Третьи начинают говорить на совершенно иные темы, словно вовсе и не слышали дедовых крамольных слов.

Байка вторая. Как Господь мир создал

Закурив последнюю папиросу из своего запаса, дед Гордей смял пустую пачку, положил на камень и поджег. Он всегда сжигал отбросы, которые могли гореть. Не любил старик оставлять после себя мусор. Перекинув удочки, дед полез было снова в карман за папиросами, да вспомнил, что там пусто, как у нищего в кошельке.

— У кого часы ёсць? Скольки врэмя там?

— Без пяти два уже, — отозвался пенсионер Фомич.

— Ох, янатить твою в кочерыгу! — мягко ругнулся дед. — Бабка-то моя тольки посля четырех прийдёть, а курить — ничегошеньки.

Дед явно рассчитывал на то, что кто-нибудь из рыбаков проявит сочувствие и угостит папиросой, сигаретой или щепотью махорки, но все безучастно молчали. Дед бесцельно порылся в вещмешке, а потом принялся гладить Рушая, изнемогавшего от жары. Пес, высунув язык, часто дышал и сочувственно смотрел на своего хозяина, но помочь ничем не мог. Наконец дед не выдержал.

— Фомич, а Фомич?

Фомич хитро ухмыльнулся.

— Чего тебе, дед Гордей?