слыхал. Что это?

– И не мог слышать. Всего несколько лет мы ею занимаемся.

– Какая-нибудь редкая болезнь?

– Редкая!.. С тех пор как ее открыли, она, как обычно водится, встречается все чаще и чаще. В этом году за шесть недель у меня было уже девять случаев. То есть эндокринойя есть и была, встречалась, только ее называли иначе, пока профессор Овиде Шторр в третьем выпуске тридцать седьмого тома «Acta psychiatrica»^[1] не определил ее. С тех пор публикации следуют одна за другой. Профессор Вертер в «Psychophisische Experimente»^[2] в 1966 году, Жан Жак Бейль, лауреат Нобелевской премии, в курсе лекций описывают самые разнообразные случаи этого заболевания и эксперименты. Э. Т. Лермонтов из Ленинграда рассказал об отдельных результатах хирургического лечения собак, лошадей. Смит из Хьюстона – даже людей.

Теперь Лайош утешает меня: он изучил всю специальную литературу, Агота в надежных руках. Будто я не знаю! Но если еще только ищут способы лечения…

– Попытаюсь объяснить популярно, хотя, знаешь, не люблю, когда больной или его родственник половину… черта лысого!., десятую долю своих сведений о медицине черпает из разговоров и книг. Ты, например, имеешь представление, что такое железы внутренней секреции?

– Конечно. Гипофиз, надпочечник, печень…

– Половые железы и прочее. Возможно, тебе известно и то, что эти эндокринные железы благодаря определенному программированию и в определенной психофизической корреляции…

Мы спускались с горы зигзагами; он замолчал, следя за дорогой.

– Видишь ли, Лайош, я не врач, но психология – вспомогательная наука в моей специальности. И хотя значение ее в социологии в противоположность реакционным анималистам я недооцениваю, нет необходимости объяснять мне, как дошкольнику. Можешь сказать прямо, что такое эндокринойя; по составу слова я и так догадываюсь. Если чего-нибудь не пойму, спрошу.

– Пожалуйста! – Остался последний зигзаг. – Представь, запрограммированная машина, например, простейшая, ткацкий набивной станок, почему-то портит перфорационную ленту; я вставляю ленту, станок втягивает ее, мнет. Таким образом запрограммированное превращается в программирующее, пассивное – в активное, слуга в господина, могу продолжить сравнения…

– Я понял.

– …Которые будут слегка хромать, ибо эндокринные железы и нервная система…

– Я понял: не перфорационная лента и ткацкий станок…

– Да. Но ткацкий станок продолжает работать и, конечно, в соответствии с испорченной, именно благодаря испорченной ленте, ткет образцы. Возможно, и неплохие, оригинальные, причудливые, наверно даже красивые образцы.

– Только не те, что нужно.

– Да. Не те, что задумывали, планировали, ждали от нее.

– Нелогичные, бессмысленные образцы.

– Нет, нет. В соответствии с деформированной перфорационной лентой совершенно логичные, четкие, последовательные образцы.

Наступило молчание.

– Словом, это эндокринойя.

– Пока не пройдет испорченная, смятая, сжатая часть ленты… – Он вздохнул. Стал более человечным. Родственным. – Но неизвестно заранее, когда это будет.

Теперь уже прямая дорога вместе с нами бежала в городок, где мы выедем на магистральное шоссе. Перед нами открылся заснеженный пейзаж, низкие холмы предгорья сливались с туманными полями Альфельда.

– Ты ее вылечишь?

– Да. – И теперь, пожалуй, это говорил не врач.

Я попытался представить себе Аготу. Растерянную, больную. И все же, как диктует сама болезнь, логичную, последовательную, если угодно, разумную. Словно кто-то живет подле нас в другом гравитационном пространстве, иначе расположены у него голова и туловище, другая горизонталь, вертикаль, кривизна… Нет, нет, это ужасно! Хуже, чем… Хуже не бывает.

– Лайош, пожалуйста, не щади меня. Все равно мне не избежать потрясения. Подготовь меня, я должен знать, что нас ждет…

Мы доехали до городка – один за другим два оживленных перекрестка; Лайош сделал вид, что не слышит моих слов. Наконец мы выехали на магистральное шоссе, последние дома остались позади.

– Правда, надо тебя подготовить. – И он замолчал, не зная, с чего начать, или забыл обо мне.

– Какие симптомы у Аготы? В чем, как проявляется болезнь?

– По сути дела, ни в чем. Несведущий человек не обнаружил бы никаких отклонений от нормы. И ты тоже, не зная, что это эндокринойя, сказал бы, что Агота…

Мы обогнали грузовик с прицепом. В грохоте мне показалось, будто я не расслышал…

– Что?!

– Я говорю: влю-бле-на.

– Влюблена?! Ну это… Не понимаю и не верю. Говоришь, никаких отклонений от нормы… Больше двадцати лет мы прожили вместе; Агота уравновешенная, образованная женщина; у нее двое детей, она руководитель отдела культуры солидного еженедельного журнала. И ей сорок семь лет. Точней, сорок семь будет летом, седьмого августа.

– А почему нет? – Лайош раздраженно тряхнул головой. – Такое уже бывало.

– Но Агота!

Я попал в точку. Он долго молчал.

– У нее одна из самых распространенных форм эндокринойи. И наиболее безвредная, по крайней мере для

– Не кричи, пожалуйста! Попович не врач. Впрочем, он даже отказался работать у нас. Ходит только навещать Аготу.

– И ты разрешаешь?

– Не могу запретить. Тем более потому, что это может непредвиденным образом повлиять на состояние больной. Я пытался.

– Надо пожаловаться на этого хулигана!

– Чего ты этим добьешься? Агота возьмет его под защиту.

– А эндокринойя?

– В судебной медицине она пока еще не служит критерием невменяемости.

– И мы допустим, чтобы жертвой проходимца, бабника, живодера стала твоя сестра, моя жена?

Пожевав губами, он сказал наконец:

– Я не могу… Мы не можем… По всем признакам этот человек серьезно любит Аготу.

– Не шути! Агота не сопливая медсестричка. Сорокасемилетняя женщина… В августе ей исполнится…

– А Поповичу пятьдесят два. Он уже не мальчик.

– Тем более…

– Для своего возраста Агота еще очень привлекательная женщина.

– «Для своего возраста», разумеется… Знаю. Наверно, даже лучше тебя! Не твою сестру хотел я обидеть, когда усомнился в пылкой, чистой любви Хубы Поповича.

– Я уже просил тебя не кричать.

Тут наш спор приобрел несколько иной характер. Стал академическим. И сосредоточился на одном.

Под конец Лайош очень серьезно взял с меня слово, что я даже не упомяну Аготе о ее болезни.

– Если надеешься, что она когда-нибудь поправится, ни слова! Эндокринойи нет! Понятно? Нет ее. Это не шутка!.. Есть любовь. Есть то, что Агота говорит. И ты будешь сдерживать свои страсти. Когда-нибудь все равно она узнает, что была больна. Поймет это. И наступит выздоровление.

Он попросил, чтобы я подождал на улице, у ворот института.