Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Два хохла Рассказ.

1.

Вероятно, всякому случалось бывать в скромных и уютных домиках, какие выстроиваются разными "отставными" в маленьких провинциальных городках, где жизнь, сравнительно, дешевле, и следовательно можно безбедно существовать на самый микроскопический пенсион. В таких домиках всегда беленькия кисейныя занавески на окнах, тут же нехитрые цветы, в роде фуксий, олеандров и синелей, много старинной мебели, горки с посудой и разными безделушками, на полу опрятныя дорожки и потертые коврики, по углам киоты с теплящейся лампадкой; комнаты обязательно маленькия, потому что в них теплее, на диванах непременно вышитыя шерстями дареныя подушки, а в хозяйском кабинете примощено какое нибудь незамысловатое мастерство -- ящик с акварельными красками, токарный станок, гербарий.

Признаюсь, что старики, а особенно старушки -- моя слабость. Для меня доставляет уже удовольствие одно то, что в присутствии их чувствуешь и теплоту, и покой, и что-то такое тихое и безмятежное, как наблюдая солнечный закат. У покосившагося подезда вы должны позвонить несколько раз, потому что старинная прислуга появляется на звонок не сразу. Но вот показывается сморщенное недовольное лицо какой нибудь Агаѳьи или Ѳеклы, которая на каждаго новаго человека в доме смотрит, как на своего личнаго врага; вы не успеваете раскрыть рта, чтобы спросить, дома барин, или нет, как прямо под ноги вам с необыкновенно звонким лаем бросается комнатная собаченка, обязательно болонка, пинчер или даже мопс. Впоследствии эта собаченка оказывается самым безвредным и даже очень милым созданием, которое принимает из ваших рук кусочек сахару или сухарь, обмокнутый в сливки, с истинно собачьим кокетством и самым лукавым смущеньем. Ѳекла и Агаѳья тоже оказываются безобидными старушками, которыя блюдут хозяйское добро и хозяйский покой пуще глазу.

В маленькой передней непременно пахнет наливками, камфорой и еще чем-то таким, что говорит о перинах, заветных сундуках и близости кухни. Из передней вы уже видите угол стариннаго фортепиано, где-то белеющую гору подушек и отцветшия фотографии на стене. Ах, эти смешныя выцветшия фотографии, в сметных рамочках, оклеенных раковинами, так много говорят моему сердцу: вот вам несколько старых, хороших друзей -- увы! их давно унесла могила, а новое время не производит людей, вот счастливая мать с своим первенцем на руках, вот целая семейная группа, вот, наконец, он, баловень всей семьи, подававший такия блестящия надежды, а теперь проживающий где-то в одной из задних комнат в качестве блуднаго сына, вот, наконец, дальний родственник, седой генерал с густыми бровями, жирными эполетами и осанкой кавалериста, посаженнаго верхом на помело и т. д. Раздеваясь в передней, вы уже слышите торопливые шаги самой хозяйки, почтенной и ласковой старушки, которая еще на ходу улыбается вам и начинает ласково жаловаться на него, который сидит в кабинете и не хочет ни за что слушаться советов домашняго доктора. Не правда ли, ведь это, по меньшей мере, безразсудно, по меньшей мере?.. Еще в прошлом году у него сказывалась ломота в ноге, стоило только принимать ванны, а между тем... За этим непосредственно следует извинение в болтовне, собачка уже лижет вам руки, и вы торжественно входите в маленькую гостиную с пузатой мебелью краснаго дерева, с вышитой подушкой на диване и часами с кукушкой. В кабинете хозяина слышится легкое кряхтенье, скрип обитаго зеленой клеенкой "вольтеровскаго" кресла, и он показывается в дверях собственной своей персоной -- в туфлях, в халате и с очками на лбу.

Вы, конечно, остаетесь обедать, потому что из таких домиков голодными не отпускают. Он на одном конце стола завязывается салфеткой и, нарезывая хлеб тонкими ломтиками, начинает безконечный разговор о политике, она -- на другом, около дымящейся суповой миски с старинными, полустершимися узорами, и так любовно смотрит на вас, как на человека, который должен непременно развлеч его, этого неизлечимаго политикана, который помешался на своих газетах. Я забыл сказать, что вас усаживают по правую руку от хозяина, рядом с старинным другом дома, который отлично играет в вист, а визави является неизменная дальняя родственница, какая нибудь вдовица, жизнь которой преисполнена была таких ужасных несчастий, о которых даже говорить страшно. После всех является Ниночка (внучатная племянница, просто круглая сирота или воспитанница), двенадцатилетняя девочка с серьёзно-шаловливым личиком и гладко зачесанными волосами; она делает реверанс, немножко краснеет и все время обеда разсматривает вас своими светлыми, пытливыми глазками, чтобы потом вдоволь посмеяться над сехавшим на бок галстуком, торчащими пером на макушке волосами и другими недочетами и провинностями в вашей особе и костюме. Эта шалунья и теперь не прочь бы похохотать, по бабушка так выразительно поднимает свои брови, а под столом за копчик фартука уже тянет костлявая рука родственницы.

Все сказанное выше относится к домику отставнаго артиллерии капитана Ивана Гаврилыча Кравченко, в котором я особенно люблю бывать. Домик этот стоит в грязной и немощенной улице глухаго уезднаго городка Западной Сибири, но вы не смущайтесь словом "грязный": грязь бывает и в центре города, как было и в данном случае.

Городишко маленький и очень грязный, по зато. в нем можно было прожить очень дешепо, а это не последняя вещь в нынешния дорогия времена. Впрочем, Иван Гаврилыч часто говорил:

-- Нет, нынче и здесь все дорожает, паю убираться в свою хохландию... Там кавуны, и дули, и еще бо знае то! Непременно уеду... Надоела мне эта ваша Сибирь хуже горькой редьки.

Разсердившись, Иван Гаврилыч даже стучал левой здоровой ногой, что каждый раз заставляло неприятно вздрагивать Анну Петровну, очень почтенную и когда-то очень красивую старушку.

-- Завтра же поедем... прибавляла она и печально улыбалась.-- И там несладко живется: везде винокуренные заводы да свекловица... Земли совсем не стало. Не даром наши хохлы переселяются в Сибирь...

-- Ах, какая ты. Галю... сердился Иван Гаврилыч.-- Много ли нам нужно: хатка, вишневый садочек, баштан... Уж неужели во всей Малороссии не найдется для нас с тобой свободнаго уголка?..

Иван Гаврилыч в крепостное время служил на одном из уральских горных заводов горным исправником, дослужился до пенсии и теперь самым мирным образом коротал свой век в далеком захолустье. Для своих шестидесяти шести лет Иван Гаврилыч выглядел еще очень бодрым свежим стариком карие глаза смотрели так "упрамо", точно у молодаго. Небольшаго роста, коренастый, с красной шеей и остриженными под гребенку