духов, к пальцам ластится кружево шали, и скользит с хрупких плеч дорогая тяжелая шуба.

Почтительно и медленно, как русской дворянке, Ермолов целует ей руку. Тотай вздрагивает, но остается покорной и неподвижной.

— Спасибо, Тотай. Ты вернула мне веру в клятвы ваших шамхалов. Ты можешь идти. Я дам тебе сильный конвой и велю проводить к отцу. Маржанат поедет с тобой, чтобы рассказать все, как было, и сказать, что ты ни минуты не оставалась со мною наедине. Что я сделал сейчас — не оскорбление у русских, а вежливость и оказание чести.

Широко распахнуты чудесные раскосые очи. Какие ресницы! Водой брызни — и капля будет лежать! И какие глаза, какой взгляд! Испуг, растерянность… Разочарование?.. Нет, он запрещает себе верить. Не может быть разочарования. Он знает горянок — не придет ни одна вот так гордо и жертвенно предложить себя ради чести рода, если есть у нее хотя бы тень чувства к мужчине!

Удержавшись с трудом от гримасы боли, он отпускает ее руку. Темный, пристальный и пылающий взгляд устремлен ему прямо в лицо, руки комкают краешек шали. И стремительно намокают мохнатые, черные, густые и плотные, как крылья, ресницы.

— Не бойся, Тотай, — говорит ей мягко Ермолов. — Ты не пленница в доме, а дорогая гостья и совершенно свободна. Иди же. Маржанат, дай ты ей наконец-то поесть.

Старуха проворно подхватывает замершую на пороге Тотай под локоть, выводит ее в коридор, приговаривая что-то ласковое и ворчливое по-кумыкски.

Денщик Софронов обалдело смотрит в лицо генералу.

— Ваше высокопревосходительство… И стоило ли украдывать девку?

— Пошел вон, — холодно отвечает Ермолов и возвращается к столу. За окном на минаретах Шамхал-Янги-Юрта протяжно голосят муэдзины. На столе — документы, спасение. И думать о них очень противно.

Ночь близится к середине.

В соседней комнате на коврах похрапывает старая Маржанат. А Тотай все сидит. Молча, выпрямив спину и неотрывно глядя на догорающий огарок свечи. Вспоминает о разном.

То воскреснут перед мысленным взором горы и быстрые речки, длинное озеро у самого дома, строгое лицо отца и смешная на лошади фигурка брата. То вспомнятся козы, теплый бок, в который упираешься лбом, и одуряющий запах свежего молока, когда отмеряешь его в белую тряпку для сыра. Тлеют угли в хлебной печи на дворе, расцветают под пальцами узоры на шали, кони ржут, стреляют в воздух мужчины, хохочут подружки, перебирая наряды, и льются по горным склонам в долину овечьи отары. Хрустальным перезвоном поют струны пандура, вьются перед лицом рукава, и весело и радостно скользить по кругу, зная, что ты красива, и что джигиты глаз от тебя отвести не могут, все до единого.

Слезы ползут по щекам под шаль. Хорошо быть молодой и красивой и знать, что никто тебя не станет неволить!..

Подобрав ноги, сидит Тотай на ковре и смотрит на колеблющийся огонек.

Перед глазами в цвете акации идут над озером непонятные, невиданные русские, с пушками и в непривычных мундирах, и въезжает на двор на гнедой куцей кобыле и, спешившись, переступает порог блестящими сапогами могучий и полуседой мужчина с умными медвежьими глазками на рубленом лице — Ермул-паша, самый страшный человек на Кавказе. И замирает, обрывается куда-то горной лавиной сердце, и ночь — без сна, а утром ледяная вода горной речки обжигает горящие щеки, гладит по лицу, напоминая, что ты молода и красива, и никто тебя не станет неволить…

Качается над быстрой речкой акация, сыплет в воду облетающий цвет. Как наяву, звучит за спиной низкий голос, с волнением и трудом подбирающий кумыкские слова: «Если ты согласна, Тотай, я буду завтра просить тебя у отца твоего». Не сдержавшись от счастливого смеха, вскочила она тогда с камня над речкой и бросилась убегать, лишь украдкой обернувшись из-под платка — еще раз поглядеть на страшного русского. Отвечать ей тогда было нечего, да и нельзя. И потом нельзя — когда отец отдавал ее Искандеру.

Утянулся в скальные тропы русский отряд — горсть солдат при нескольких старых пушках. Отец сказал: «Не бойся, Ермул-паша не вернется». И ласково погладил Тотай по щеке. В разговорах с мужчинами он сочувствовал русским — слишком малым отрядом на сильное княжество. Подавая ужин и разливая бузу, Тотай слышала все. В прошлый раз покорилась русским Акуша только после большого сражения — говорили уздени. Ермул-паша отчаянно храбр, раз решился на этот поход, жаль такого джигита, теперь живым ему не бывать.

Акация доцветала. Тотай выскакивала ночью на берег, падала на речной плоский камень, перебирала руками прозрачные струи. Молилась. Просила Мать Воды о помощи и защите. Полоснула как-то по запястью узким лезвием поясного кинжала, стиснув зубы, сбросила в молочно-лунную воду темные капли, на крови клялась исполнить все, что угодно.

На другой день отец отдал Тотай Искандеру. «Аллах велик!» — говорили на помолвке уздени. Сильная Акуша сдалась Ермул-паше безо всякого боя. Не прячась больше по селениям мирных князей, маленький русский отряд прошел обратно в сторону Тифлиса мимо затерянной в горах Кака-Шуры…

Облетела над речкой акация, уронила в воду длинные свистульки-стручки. Последний раз выходила Тотай посмотреть на бегущие струи, в которых дробилась, тонула луна. А потом выпекали хинкал, резали скот и пили бузу, плясали и палили в воздух, и Тотай танцевала снова — по обычаю, не поднимая глаз. Мать Воды она больше ни о чем не просила, не могла просить и Аллаха, которого, говорят, почитают и русские, но только после пророка Исы.

Стиснув зубы, она стерпела всю свадьбу. И после терпела и только старалась пореже спускаться к воде и не выходить на речной плоский камень, чтобы не ждать за спиной страшный, низкий и очень красивый голос. Побурела, распухла предзимним ненастьем торопливая горная речка. Тотай старалась не выходить и не слушать ее гневливую перебранку, но из самого дома украли ее уздени чужого шамхала, и не спасли ни крики, ни слуги, ни чудом ухваченное незаряженное ружье…

Мечется свечной огонек, трещит и медленно гаснет. Всхрапнув и пробормотав, утихает вновь старая Маржанат — она крепко спит и ничего не заметит.

Осторожно и чутко Тотай поднимается с пола, снимает деревянные башмаки, оставаясь в легких кожаных чувяках — в них она ступает бесшумно. Шуба обвивает колени— и остается лежать на полу грудой вывернутого меха, покрытого дорогой тканью. Сверху падают серьги, с рук соскальзывают все украшения — позолоченное серебро звенит, в спящем доме будет далеко слышно.

Поправив платок на чутху, отбросив за спину длинные рукава верхнего платья, Тотай крадется к дверям и выскальзывает в коридор. Она помнит дорогу. За первым поворотом —