да и пожрать иной раз сообразить, ну и, разумеется, бражки для самогона забадяжить. А то, что иной раз к другим мужикам ночевать ходит – так пускай. Он-то сам на эти дела уже был не способен. И вот ещё польза от Грыжи: она Машку-заразу воспитывает. В строгости, как и полагается.

Дом Фёдора стал для Грыжи даже не приютом, а территорией, где она могла командовать – этого постоянно требовала её стервозная натура. Теперь было кого гонять, на ком злость сорвать. Никаких ограничений. Славное местечко, именно такое Грыжа и искала: здесь, даже если и прибьёшь кого – да хотя бы ту же Машку, – никто в деревне и не заметит. А коли заметит, так слово в упрёк не скажет. Самогон давно сделал из местных бездушных тварей. Впервые в жизни Грыжа чувствовала себя в своей родной среде.

А вот Маша с появлением в доме Грыжи начала чувствовать себя как в аду. Ей и раньше приходилось несладко, а теперь совсем край. И чем дальше, тем хуже. Маша давно привыкла жить впроголодь, стерпелась с вечной вонью и с пьяными рожами. Но свыкнуться с издевательствами и жестокостью Грыжи было не так-то просто. Едва вселившись в дом, эта женщина определила ей место в закутке за печкой: «Твоя конура, козявка. Будешь выползать из неё, только когда я разрешу». Отец на это ни слова не сказал, лишь взглянул мутным взглядом на новую сожительницу и одобрительно закивал головой. Грыжа тогда бросила к ногам Маши две драные, замасленные телогрейки: «На этом спать будешь», и одним махом осушила полстакана самогона.

Из своего закутка Маша выбиралась ночью или когда Грыжи не было дома. Выбиралась осторожно, как мышка, её теперь никогда не оставляло чувство опасности. Если на столе оставалась хоть какая-то еда – картофелина, кусок хлеба, луковица – быстренько хватала и уносила в своё убежище за печкой, прятала под телогрейку. Голод она испытывала постоянно, и часто во сне ей виделась полная кастрюля дымящейся картошки и большие ломти белого хлеба.

Маша была щуплой – кожа да кости. Тёмные волосы грязными патлами обрамляли узкое лицо. Девочка-тень. Она самой себе порой казалась тенью, не человеком. Выразительными были только глаза – крупные, синие, и даже давно поселившаяся в них совсем не детская тоска не могла притушить их яркость. Когда-то отец обронил, что такие же глаза были у её матери. Возможно, так и есть. Но Маша не помнила мать, в памяти она всплывала каким-то размытым серым пятном. Нескончаемая череда унылых дней отлично стирала воспоминания. Да и давно мать померла, Маше казалось, что целую вечность назад, зима с тех пор весной сменялась столько раз, сколько пальцев на руке. А может даже и больше. Помнила лишь, что мать тоже пила. Как все.

По ночам Маша выбиралась на улицу, сидела на крыльце или бродила по двору. Ей нравилось смотреть на звёзды и луну, в такие моменты снисходило странное спокойствие и на какое-то время притуплялись все печали. Маше луна казалась живым существом – добрым, понимающим. Иной раз даже мерещилось, что у ночного светила есть глаза. Сидя на крыльце в ночной тишине, Маша мысленно жаловалась луне на отца и Грыжу, на пьяниц, что постоянно приходили в гости, на голод. Жаловалась – и вроде как легче становилось.

А прошлым летом ночное светило её излечило, не дало умереть.

Это случилось в июле. Жара стояла невыносимая, вонь в доме была особенно густой и в этом смраде летало полчище мух. Фёдор в кои-то веки нашёл в себе силы и отправился с мужиками в город, клянчить денег у двоюродного брата. Грыжа, обливаясь потом и непрерывно ворча, занялась стряпнёй во дворе: побросала дрова в чёрную от копоти печку-буржуйку, развела огонь. Сделала перерыв, во время которого глотнула самогона, затем уселась на нижнюю ступеньку крыльца и принялась чистить картошку. Для неё это был настоящий подвиг, обычно она так не утруждалась и варила картофель в мундире, но сегодня как-никак праздник – Фёдор за деньгами отправился, хоть немного, но у брата выпросит. Обещал селёдки купить. Только бы по дороге не окочурился, урод болезненный.

Как обычно днём Маша сидела в своём закутке за печкой. Рассматривала в полумраке картинки в потрёпанном журнале «Вокруг света». У неё под телогрейкой лежало целых пять журналов – настоящие драгоценности. И во всех много красивых картинок, на которых изображены странные огромные дома со множеством окон, синие озёра, корабли, чудные животные. А ещё у неё были две открытки с цветами – такие яркие! На них хотелось смотреть и смотреть, как на луну.

Пить хотелось невыносимо, у Маши даже слюны во рту не осталось. Возле входной двери на лавке стояли ведро с водой и железная кружка, но выбираться из убежища было боязно – попадёшься на глаза Грыже, и по голове получишь. Та всегда била по голове, хоть чаще всего и ладонью, а всё равно больно. Но хуже, когда она орёт – это пугало сильнее побоев. В такие моменты Грыжа, словно в размерах увеличивалась, а её глаза превращались в какие-то тёмные ямы. Настоящее чудовище. Когда она орала, брызжа слюной, у Маши внутри всё холодело, ноги становились ватными, и хотелось стать крошечной, незаметной.

Но Грыжа сейчас была во дворе. Может, рискнуть и выбраться? Это ведь совсем чуть-чуть времени займёт – юркнуть к лавке, зачерпнуть воды кружкой и быстренько напиться. После мучительных сомнений, Маша решилась: тихо-тихо вылезла из своего закутка, поднялась на ноги и, с гулко бьющемся сердцем, подкралась к лавке. Она слышала, как на улице ворчит Грыжа – совсем рядом, на крыльце. И печка-буржуйка потрескивала. С опаской покосившись на приоткрытую дверь, Маша взяла кружку, зачерпнула воды, не обратив даже внимания, что в ней плавали мухи, и принялась жадно пить. На миг забылась – утоление жажды сопровождалось едва ли не эйфорией. Хоть и тёплая вода, но всё равно очень приятно.

Дверь распахнулась, в проёме возникла фигура Грыжи. Паника даже не нахлынула, а ударила, как молот, и Маша, поперхнувшись водой, выронила кружку, тут же попыталась её поймать, но вместо этого начала терять равновесие. Нога зацепилась за ногу. Рука машинально ухватилась за край ведра. Маша грохнулась на пол, ведро упало рядом, вода расплескалась по всему коридору.

В воздухе повисла тишина – тяжёлая, точно надгробная плита. Маша лежала в луже, не в силах пошевелиться. Тело сковало оцепенение, в груди набухал холод.

Лицо Грыжи стало из красного пунцовым, глаза превратились в две узкие щёлки. Втянув голову в плечи, она переступила порог, подошла к Маше, схватила её за волосы и поволокла к двери. Она впечатывала свои ноги-столбы в пол как разъярённый носорог, дыхание было хриплым, словно бы окаменевшее лицо лоснилось от пота. Маша повизгивала от боли. Грыжа выволокла её из