сворачивать. Идти пришлось довольно далеко, и я порадовалась подробной схеме, на которой видны были даже тропинки. Наконец показалась закрытая территория с закрытой же калиткой, рядом с которой в стене торчал звонок. Я нажала на кнопку. Потом ещё раз и ещё. Мы стояли уже минуты две, и я начала подумывать, не применить ли к этой дурацкой двери что-нибудь разрушающее. А ведь у меня руки дрожат. Так, спокойнее, спокойнее… Я глубоко вдохнула и постаралась медленно-медленно выдохнуть. И тут дверь открылась. Невысокая девушка непонимающе переводила взгляд на всех нас по очереди:
— Здравствуйте. Вы к кому?
— Мы по поводу медведя, — начала я, и девушка понимающе приоткрыла рот и приподняла брови, а я прибавила внушения: — вы нас ждали и срочно проводите к медведю. Желательно, чтоб нас никто не увидел.
— А-а-а! Да-да, пойдёмте! А мы вас ждём! — она вела нас по дорожке, оглядываясь и скорбно качая головой. — Только он очень плох. Большие сомнения: выживет ли? Сильное истощение, ожоги, повреждения внутренних органов…
Я поймала себя на том, что снова начала кусать губы. Маруся слегка придержала меня за руку:
— Маша, постарайся успокоиться! В таком раздёрганном состоянии как ты его лечить собралась? Давай, дыши.
И я старалась дышать. Медленнее. Размереннее. Но всё время сбивалась и снова начинала паниковать.
Мы вошли в длинный одноэтажный корпус, я услышала впереди шаги и прикрыла нашу группу «тенью». Из-за угла вывернул высокий худощавый мужчина с бородкой в элегантном лёгком пальто и с портфельчиком. Я замерла, прихватив за руку Агриппину Петровну, которая также остановилась. Теперь мы для него вообще неразличимы. Провожатая же наша развернулась к нему, сияя как серебряный рубль:
— Андрей Дмитриевич, домой?
Если напрямую из «тени» обратиться к человеку, тебя услышат. И даже, вроде как, увидят. Но у собеседника всё время такое чувство, как будто он в другом месте что-то забыл.
Мужик притормозил и слегка нахмурил лоб, вглядываясь в сотрудницу:
— Да, э-э-э… А вы… на сутки?
— На сутки! — радостно подтвердила она. — Вот, к медведю надо зайти, — она кивнула в нашу сторону, но дядька нас, само собой, не увидел.
— Похвально, похвально. Вы уж за давлением там поглядывайте. Если что — я дома, звоните.
Дядька развернулся и заторопился на выход, потирая лоб, а мы — в коридор направо, освещённый дежурным светом (одна лампочка через три). Все двери здесь были частично застеклёнными, при этом забранными решётками. И все они стояли тёмными, кроме одной, тускло подсвеченной, в торце коридора. Из-за некоторых доносились невнятные вздохи и шорохи, живо напомнившие мне пребывание в психиатрической лечебнице в мои первые дни.
— А Баг… м-м-м… медведь, он где? В операционной или в реанимации?
— Ой, барышня! — засмеялась провожатая. — Тут у нас и операционная, и реанимация, и что хотите. Со зверями так. Да и размах больницы не тот, чтоб делить. Миша на приборах пока, в искусственном сне. Боимся выводить, пооторвёт ведь все капельницы да датчики. А в клетку до хотя бы относительного выздоровления — сами понимаете, никак.
В это я могу поверить. Пооторвёт. Да и здоровый он. Я на других бурых медведей тут посмотрела в зоопарке — Баграр точно здоровее, страшно такого в сознании оставлять.
Девушка толкнула дверь в реанимацию-операционную и пригласила:
— Проходите.