лишь годы спустя. Интересно, догадывались ли папа с мамой, что наш отзывчивый доктор не был трезвенником?

Он приехал к нам, провел осмотр и, разумеется, засыпал меня вопросами. Первым делом осведомился, бывают ли у меня судороги. Доктор Плачиди объяснил, что это, и я ответил: нет, такого у меня ни разу не было. Далее он поинтересовался, доводилось ли мне видеть красочные галлюцинации или, наоборот, полную темноту перед глазами. Я помотал головой.

Ничего из вышеперечисленного я никогда не испытывал. У меня случались только сенсорные перегрузки, во время которых я оставался в сознании и мог ориентироваться в пространстве, хоть и с трудом.

В гостях у Эрнесто на меня нахлынули более интенсивные ощущения, закончившиеся кратковременным обмороком, однако в целом они не слишком отличались от тех, что возникали, когда в школе я переставал слушать учителя и фантазировал о чем-то своем.

— А тебе случается отвлекаться на уроках? — уточнил доктор.

— Иногда.

— И ты как будто не слышишь, что говорит преподаватель?

Я мельком взглянул на родителей. Сперва мне не захотелось делиться этими сведениями с ними, но потом я все же решил, что должен помогать доктору в его работе, и кивнул. Он одобрительно улыбнулся, точно услышал правильный ответ. Запах из его рта был чуть сильнее, чем всегда.

Доктор Плачиди попросил меня выполнить несколько упражнений: постоять на одной ноге, потом на другой, закрыть глаза и коснуться кончика носа сначала правым указательным пальцем, затем левым и напоследок крепко сжать большие пальцы в кулаках.

— Беспокоиться не о чем, — наконец изрек доктор, повернувшись к моему отцу. — Обычное нейровегетативное расстройство, у детей такое случается. Особенно у высокочувствительных. В подростковом возрасте эти симптомы пройдут. — Он перевел взгляд на меня и добавил: — Твой мозг обладает повышенной электрической активностью, Антонио. Это признак большого ума.

Скажем прямо, диагноз получился расплывчатый. Нейровегетативное расстройство означает что угодно и ничего конкретного. Все равно что человек обратился к врачу по поводу головной боли, а после осмотра ему сказали, что у него болит голова.

Тем не менее выглядел и говорил доктор Плачиди уверенно (разве что его дыхание несколько портило общую картину), и родители облегченно выдохнули. Жизнь вернулась в прежнее русло, и события того дня быстро забылись.

2

Шли годы, ничего из ряда вон выходящего не случалось.

Несмотря на приблизительность диагноза, версия доктора Плачиди оказалась правильной.

Теперь я отключался от внешнего мира не чаще раза в месяц, а яркость возникающих при этом ощущений постепенно снижалась. Все, что меня по-прежнему беспокоило, — это периодически наступающее состояние дежавю и связанное с ним чувство сюрреалистичности происходящего.

Прочие мои опасения развеялись, и я уже собирался выкинуть их из головы, как, наводя порядок в своей комнате, выкинул бы тетради в крупную клетку, дидактические пособия, фартук, коробки солдатиков, мягкие игрушки, машинки и прочие ставшие ненужными вещи.

Я учился в четвертом классе средней школы. Был самый обычный день, я вернулся с занятий, мама приехала из университета и готовила обед, а может, разговаривала по телефону. Сейчас уже не вспомню.

Сидя в кресле-качалке у себя в комнате, я читал один из комиксов про Текса.

Вдруг оконные рамы задребезжали — полагаю, из-за ветра, — и звук был таким пронзительным, что я испугался, не начинается ли землетрясение. Осторожно встав, я поразился тому, насколько отчетливы и громки звуки: голоса из телевизора в соседней комнате, тарахтение мопеда на улице, дыхание из моего рта (как у героев документального кино про подводный мир или у персонажей остросюжетных фильмов), стук моих шагов…

На кровати лежало светлое, почти небесно-голубое покрывало. Внезапно этот прямоугольник успокаивающего мягкого цвета показался мне подозрительным, он будто бы ожил, подскочил ко мне, точно психоделическая сущность, и резко пронесся сквозь меня. В следующее мгновение с кровати поднялся столп переливчатого света — сперва голубого, потом синего, желтого… Сделавшись ослепительно-белым, он распался на сияющие лучи, которые тут же принялись переплетаться, соединяться, отделяться друг от друга и множиться, заполняя все поле моего зрения.

Грохот стал невыносимым. Я закрыл уши руками и попытался позвать на помощь. А потом отключился.

Мама нашла меня на полу. Мое тело били судороги, глаза закатились. Я был без сознания. Что примечательно, мама рассказала мне об этом лишь годы спустя.

В моем личном фильме о тех событиях за эпизодом с покрывалом сразу шел другой, в котором я лежал на больничной койке. Мебель в палате имела оттенок сгущенного молока.

Рядом находились люди, но в тот миг, когда я очнулся, на меня никто не смотрел. Мои родители и несколько человек в белых халатах, расположившись поодаль от кровати, вполголоса о чем-то переговаривались.

Кто-то заметил, что я проснулся.

Мама с папой подошли ко мне.

— Антонио, как ты себя чувствуешь? — спросила мама, взяв меня за руку и погладив по лбу. Она почти никогда так не делала, и мне почему-то вдруг захотелось плакать.

— Что со мной? — спросил я в ответ.

— Ты… у тебя было недомогание, ну, сильное головокружение… — В ее голосе звучали незнакомые мне интонации. Мама всегда говорила четко, полными предложениями, точно читая выверенный и утвержденный сценарий. Всегда, но не сейчас.

— Да, у тебя было недомогание, — подхватил отец, — но беспокоиться не о чем, сейчас мы в больнице. Врачи тебя осмотрят, и мы сразу поедем домой.

Хоть я и пребывал в ступоре под действием валиума, расхождение между папиными ободряющими словами и выражением его лица от меня не укрылось. У отца был вид огорошенного мальчика, которому только что открыли правду об истинной природе мира и наводнявших его смертельных опасностях.

Сбоку от отца встал мужчина в белом халате. У него было смуглое лицо, короткая черная бородка и низкая линия роста волос. Он принялся расспрашивать, как я себя чувствую, что ощущал перед тем, как потерял сознание, и тому подобное.

Меня одолевала сонливость; казалось, я открыл глаза на несколько секунд, желая разобраться, что происходит вокруг, и вот-вот снова усну.

О том, что было дальше, у меня тоже остались весьма смутные воспоминания.

Конечно, все пошло не так, как обещал отец. Сразу меня домой не отпустили, я пролежал в больнице полторы недели.

Находясь в палате, я практически утратил ощущение времени. Я пребывал то в полудреме, то в тревожном сне, едва замечая,