разберутся!

Прикусываю язык. Работаю. Не отвлекаюсь.

Вычитываю профстандарты для составления должностных инструкций.

Уверена: профстандарты придумали садисты и люди с мозгами набекрень.

Интеллектуалы, так их и растак!

Всех ремнём нужно было лупить в детстве!

Ан нет!

Слишком уж мягко с ними обходились – в лицеи да университеты именитые отправляли!

Куда, извольте спросить, среднестатистические кадры с такими распорядителями придут? Да в никуда! К невропатологу! К листку временной нетрудоспособности! К пособию в размере трёх копеек!

Тьфу!

Другие уж как-нибудь разберутся?!

Ровно в семнадцать тридцать поднимаюсь из-за стола.

Пуск. Выключение. Чёрный экран.

Мышка на одной посадочной полосе с клавиатурой.

Оборачиваюсь, как в кокон, в оливкового цвета шарф, поддаюсь кипящему порыву: бежать, бежать, бежать вниз, по спиральной лестнице, украшенной ещё в начале прошлого века коваными перилами, бежать, бежать вместе с затравленными и сутулыми работниками, достойными того, чтобы быть затравленными и сутулыми. Скрипит полустёртый протектор толстых подошв. Пузырятся хлопковые брюки. Дзинькают застёжки похудевшего рюкзака.

Кивнув на прощание безучастным охранникам, натягиваю на ходу перчатки – и первая распахиваю тяжёлые двери.

Вдох!

Ааах!

Ваах!

Воздух на улице прохладен и свеж.

Фонари отражаются в лужах. Белые. Жёлтые. Оранжевые.

Вспыхивают гирлянды на карнизах кафе.

За отполированными стёклами, на бархатных креслах – глянцевые люди, ручные жёны, посещающие одного и того же пластического хирурга, внимающие одному и тому же ушлому косметологу, в темноте не отличимые друг от друга ни очертаниями, ни поведением. Щелчок выключателя – как выстрел стартового пистолета. Раз, два, три – начала, куколка!

Преисполненная неприязнью, отворачиваюсь.

Перевожу взгляд на уличных музыкантов.

С растянутыми шапками. С юными лицами. С прекрасными тембрами.

Чудеса.

У мальчиков – голоса воинов.

Подхожу ближе. Завороженная. Влюблённая. Не моргающая. Думающая: вот бы быть с ними. вот бы быть не по формату. вот бы, оказавшись в этом самом неформате, не ощущать себя беспомощной.

Гитары, как прометеев огонь в тени вековечных плит, дарят чувство сопричастности. Клавиши считывают кардиограмму. Не требуя пароля и идентификации, эмоции музыкантов передаются ко мне по беспроводной сети. Меня так и подмывает захихикать, беспричинно и беззаботно; окунуться в состояние аффекта; закричать во всеуслышание: «Эгегегееей!». Чёрт, я даже не против вступить в драку и помахать кулаками! Всё, что угодно, чтобы убедиться: я всё ещё молодая и всё ещё невероятно живая.

Правда же?

Правда же.

Улыбаясь, кладу в чехол денежку, благодарная за благодарственный поклон.

Погружаясь в пещеру метрополитена, всё ещё улыбаюсь.

В вагоне нахожу себе место. Там, где частенько спят бездомные. Там, где обычно плачут забытые пакеты, зонтики и люди.

Устраиваюсь, напевая под нос знакомый мотив.

Настроение, подскочившее вверх по шкале, потихоньку опускается ниже и ниже, до минимального показателя, до размера обречённости, отлучённости, никому-не-нужности.

Закрываю дёргающиеся глаза.

Сосредотачиваюсь на мыслях о том, что сосредоточение на мыслях – дело смутное, дело затягивающее, дело опасное.

Время в пути до точки «А» – 37 минут.

Дом-точка «А»-хорошо.

В моей однушке. Съёмной.

В старой пятиэтажке. Чуть протекающей.

Не в пешей доступности от метро. С одной разбитой дорогой через промзону, шиномонтаж и мусорную свалку. С отрезком пути, на котором ежедневно, как стемнеет, разит жжёным и гниющим. С соседом-пустырём, чей рассвет рождается в лёгкой дымке, так похожей на туман, но совершенно не похожей по сути своей на туман. С видом на живописное, не замерзающее даже зимой озеро, способное вырастить у безрассудных пловцов дополнительные пальцы на ногах и руках.

Хорошо дома.

Дома сериал. В сериале – двадцатый век и банды. Скачки. Сигареты. Кепки. Острые скулы. Пиф-паф. Нет человека – нет проблем.

Сериал интересен ровно настолько, насколько неинтересна моя жизнь.

Ощущая себя в обособленном подразделении рая, сидя по-турецки, я жую пельмени со сметаной и зеленью. Пиф-паф! Одна пельмешка – двенадцать граммов радости. Точно в цель!

Вку-у-усно.

Ую-ю-ютно.

Свет приглушён.

Классное место, да?

Классное.

Не то что на работе.

На работе нельзя пахнуть пельмешками.

Моветон.

На работе надлежит пахнуть духами, напоминающими освежитель воздуха: японская лилия, майский ландыш, морская свежесть. Отгонять своим запахом недоброжелателей – как скунсы и бабы из бухгалтерии. Боевые стрелки малевать. Багровой помадой намекать на литры выпитой крови.

Какие такие пельмени?

Неожиданно и бесцеремонно – рай застилают тучи. С треском гаснет лампа накаливания. Телефон оживает входящим звонком, неизвестным номером.

Кому и что нужно в такое время? Кому и что нужно в любое время?

Сбрасываю.

Спасаюсь.

Укрываюсь.

Отказываюсь ощущать себя голой, уязвимой, обязанной отвечать, реагировать, лгать, поддерживать разговор типичными «угу», «ну да», «ничего себе», «мама, у меня всё нормально, честно-честно – всё нормально у меня, всё по-прежнему». Предпочитаю возвести баррикаду из двуязычной раскладки и пулять оттуда сообщениями; быть ветераном поколения мессенджеров, заплутавшим во всемирной сети; держать над головою фосфоресцирующий плакат:

не тревожьте нас. не трогайте.

просто разрешите свернуться эмбрионами в своих скорлупках.

просто разрешите в своих скорлупках выть от одиночества, добровольно принятого и ненавистного.

Оповещение о пропущенном вызове – как неразорвавшийся снаряд.

Чёрным списком закапываю под землю, чтобы не бахнуло.

(обратно)

вторник

В шесть утра гремит будильник.

Я резко просыпаюсь с мыслью: проклятая работа.

Чищу зубы с мыслью: проклятая работа.

Закидываю в себя бутерброд с мыслью: проклятая работа.

Запираю металлическую дверь. Играю набором ключей. Почёсываю веснушчатый кончик носа: из гниющего подвала тянет канализацией и плесенью. Я бы пошутила на ежегодном собрании, мол, ещё месяц – и мы тоже принесём отличный урожай грибов, но уверена, что моя шуточка не придётся местным обитателям по вкусу.

– Доброе утро, – говорю я соседке, выслеживающей на лестничной площадке агентов и шпионов.

– Угу, – отвечает она со скептицизмом. – И где оно доброе? В телевизоре? Вы хоть в курсе, что в мире нашем творится? Разврат! Безобразие! Гоморра!

Вдоль длинной батареи короткого подъезда стелются холмы колясок, курганы мусорных пакетов, грядки с не проросшим самоуважением