растолку тебе несколько перцев, а то зуп будет пресным, как кукурузное толокно — он проделывает жест — даже несколько жестов — и малахитовый пестик заскрежетал в халцедоновой ступке (возможно, оба этих предмета когда-то украшали стол Великого Комнина в Трапезунде, прежде, чем кони и всадники Османской Турции налетели с востока… и налетели опять… и опять… и опять…) — ступка и пестик грохочут: ни одна видимая и телесная рука их не касается. И уж явно не те, что принадлежат князю, облокотившемуся о стол поодаль. Он ждёт изумлённого возгласа своего гостя, доктора Эстерхази.

Возгласа не последовало.

Разумеется, магическая слава подобных малых полумонархов была известна. Даже общеизвестна.

— Возьми, — потчует князь Йохан, скрывая своё разочарование, если таковое возникло. — Возьми немного на ложку и размешай в зупе. — Его взгляд ползает по сидящему за столом Эстерхази. — Как! — восклицает князь. — Они не положили тебе ложку? Скоты! Мой отец посадил бы их на кол… ладно, мой дед… точнее, прадед…

Князь принимается свистеть, щёлкать пальцами, топать ногой. — Умоляю, Ваше Могущество, не утруждайтесь, — замечает доктор Эстерхази.,

— Но тебе же требуется ложка!

— Определённо. И, поскольку вы достаточно часто говорили мне, что ваши гости в вашем царстве вольны во всём, я осмелюсь взять вашу. — Эстерхази указывает. Своим собственным пальцем. Манит ли он пальцем? Что-то такое он проделывает. И его Могущество, Йохан, князь Попофф, угрюмо наблюдает, как его ложка скользит по столу, забирается в ступку, до половины загружается измельчённым перцем и проскальзывает по остальной части стола, удачно остановившись прямо у руки Эстерхази. Который преспокойно размешивает содержимое ложки в зупе, затем подносит миску к губам и осушает её до дна.

— Превосходно! — восклицает он. — Восхитительно! Ах, нет ничего лучше старой доброй миски зупа!

Хозяин, наконец-то поймав взгляд Эстерхази, произносит: — Ты многому учён.

— И всё ещё остаётся многому научиться, — последовал ответ.

Князь снова кряхтит, на сей раз потише. — Ну, раз ты слыхал, что я говорил, то и ты, и мы оба вольны во всём… Посмотрим, что можно сделать… Читаешь ли ты руны секеев^[17], о гость мой?

— И их, и прочие.

— На древних и мёртвых языках?

— И на тех, и на тех.

— Впечатляет. А на арамейском?

— Да. Хотя это значительно зависит от используемых символов. Еврейские я читаю довольно легко. Несторианские — похуже. А что до яковитских^[18] — их сначала приходится транслитерировать. Тогда мне сравнительно нетрудно.

— Хорошо. Уверен, что насчёт средневековой латыни и греческого не стоит и спрашивать. Итак. Утром…

— Если ты до тех пор не окочуришься в собственной грязи, — прерывает старая кормилица, войдя с прижатым к лифу подносом. — Некоторые ночные горшки не опорожнялись с тех времён, как Собеский^[19] был польским королём, а Тесси — венгерским; так-то ты убираешься. Вот. Кисло-сладкая свинина. Уж конечно, я собственными пальцами выбрала все изюминки. Кто ж ещё это сделает? Уж не те чванливые девки, которые с грязными ногами скачут туда-сюда по кое-чьей постели. Ах…

— Ставь сюда, няня, — распоряжается князь. — И, как тебе прекрасно известно, можешь уйти хоть завтра, с полным пенсионом.

Может, ей и было прекрасно известно, но, так это или нет, она не отвечает, а следующее замечание обращает к гостю своего бывшего питомца.

Старушка ставит на стол другое блюдо, по всей видимости, макаронный пудинг с жиром, мёдом и приправами; упирает руки в боки и глазеет на Эстерхази. — Вот скажи мне, господин Филозоф, — спрашивает она через минуту, — это правда, что некоторые мудрилы, вроде тебя, так они пытаются сделать машину, которая сможет летать?

Пудинг, за который доктор в детстве готов был убить, выглядит невероятно жёстким и, возможно, теперь сам может убить его. Он окаймлён маленькими яблочками; одно из них можно будет попробовать на десерт; и, всё же, чем дольше Эстерхази сумеет уводить разговор от пудинга, тем лучше. — Да, матушка, — отвечает он — и каким же взором она его прожгла! Ему лучше запомнить, что не стоит обзывать её «матушкой» снова… — это правда. Некоторые из них пытаются.

Она интересуется, по виду совершенно искренне: — Почему ж они не изучают деревья? Кусты?

Немного удивившись, Эстерхази переспрашивает: — Почему? Разве деревья и кусты здесь летают? — Она коротко кивает, словно это было известно всем и не слишком интересно. — О. Как же их распознать… то есть, что?

— Иди и изучи, — отзывается она. Князь Попофф безмолвно ест. — Можно распознать… ох, по тому, как сучья выглядят… например… и по тому, как деревья тянутся к небу. И как колышутся ветки кустов.

Кусочек румяной подслащенной макаронины выпадает изо рта князя на жилет. Князь поднимает его и снова отправляет в рот.

— Манеры, как у паршивого пса, — комментирует старуха.

— Ну, тогда не научите ли меня? Я бы дал…

— Нет, — обрывает она. — Я не могу тебя учить. Ты не готов. Скажу лишь… — она вытягивает палец с длинным (и давно не чищенным) ногтем и на миг касается точки между его бровями… — …посмотрим. Может, когда-нибудь.

Её взгляд, отвлечённый и рассеянный, теперь вновь сосредотачивается. Она быстро оглядывает стол, затем снова устремляет взор на гостя. — И, думаю, зуп не пришёлся по вкусу. Уверена, в Белле его готовят лучше.

Тут требовались чрезвычайные меры, иначе она могла спросить насчёт пудинга. — Зуп был первоклассным, мадама. Нет, лучше не готовят. И вот кое-что в подтверждение. — И кое-что тут же находится, выскакивает из докторского кармана и описывает над столом параболу. Оно обладает размером, формой и блеском золотой кроны, так что, возможно, это она и есть — хотя, кто сумел бы такое определить, ибо это упокаивается за левым ухом мадамы, куда никто не пожелал бы последовать и исследовать. Явно не ощущая подобного нежелания или сомнения, она изучает монету, немедленно прячет её за пазуху, исполняет старинный книксен (при котором, как минимум, семнадцать костей заметно щёлкают, трещат и стучат) и покидает обеденную залу в такой спешке, будто подозревает, что Эстерхази может и передумать.

Эстерхази уже выкурил трубку местного, дьявольски крепкого дабага, как его тут называли; теперь у него возникло желание выкурить сигару, но помягче и послабее. Ещё он желал удалить следы пищи с лица и пальцев. Так что, оставив своего хозяина с его собственной трубкой, ногами в камине и продымлённого различными дымами, Эстерхази мерным шагом отправляется наверх, в свои покои.

В залах замка Попоффа обнаружилось множество парадоксов.