улавливают любой звук и спешат на помощь не менее совершенному инструменту — языку. Вечно румяные щеки Кризаса теперь еще ярче расцвели от пивка.

заводит он песню. Бабы пытаются поддержать его, то одна, то другая откликается, но мастер своими историями пришибает гостей к стенке, распластывает на столах, и долго не смолкает громоподобный хохот.

Лучше всего удается мастеру передразнивать знаменитого лгуна, старого пастуха по прозвищу Полковник. Мастер даже плечом так же поводит, усы закручивает и точно таким же голосом, сплюнув, говорит:

— Тьфу! Всякое случается. Когда я в Патербурге был, тэк мы с кесарем Ляксандрой кэк-то из-за девки поцапались. Тэк это сущие пустяки… тьфу… Раз иду я мимо этого, как бишь его, ну, чтоб ты лопнул, того огромадного моста, что Банапарта за одну ночь сложил, тэк гляжу — шасть голова из воды. Вот рыбища! Один глаз — с наш костел, а чешуя — с сажень…

Мастеру нелегко закончить рассказ: подражая Полковнику, распотешил он все застолье до слез, и теперь надо подождать, пока все успокоятся, чтобы продолжить.

— Тьфу, эта рыба-кит тэк воду взбаламутила, что три губернии залило. Уже хотел было Ляксандра по ней из пушки палить, тэк ученые-мудрецы ему говорят: «Фуй, некарашо! Как скапутится, вонь пойдет, великой мор поднимется». Тэк ничего делать не стали, только со всего царского войска музыканты играли, а чудищу музыка понравилась… тьфу, тэк оно и уплыло. За одну сутку по семьдесят миль шпарило. Только кэк это от бога устроено: на спине у него кустарник, костелы… пастушата играют — ду-ду-ду…

Хотя мастер и в шутку передает разговор брехуна, но кое-кто из баб начинает всерьез верить рассказу Девейки и изумляется, как такая рыба весь свет не изничтожила.

Девейка не только лгунов передразнивает; он может слово в слово повторить ксендзовы проповеди и заставить баб прослезиться. Показывает он, как заикается стаутяйский настоятель:

— Братья и сестры! — и сразу же, — не-не-нечистый вас и-и-искушает, э-э-э…

Но вот Девейка, осушив еще одну кружку, становится очень серьезным и, призвав всех к тишине, сообщает нежданную новость:

— Повстречал я сегодня старшину нашего. Бежит как очумелый. «Куда?» — спрашиваю. — «Нечто не знаешь? — говорит он мне. — Приказ вышел: с первого ноября всех старых дев до пятидесяти лет в солдаты забреют. Пошлют на турка».

— Врешь, противный мастер! — тормошит старика Котре Анундене.

Девейка страшно серьезен. Чего эти бабы расфыркались? Не станет он больше рассказывать, коли ему не верят. Мужская половина стола, которой мастер подмигивает одним глазом, покатывается с хохоту. В особенности Кризасу хочется поглядеть, как бабы пойдут на турка.

После всякой здравицы, после каждого глотка старики рассаживаются все шире: не умещаются теперь их ноги под столом, тесно им на скамьях — обязательно должен кто-то на пол шлепнуться; видно, досыта наугощались они пивом, ибо, пока донесут до усов, разольют полкружки. Теперь уже невозможно рассказать историю или завести песню — всякий свое плетет, руками размахивает. Портной посмеивается над мастером, который никак не набьет трубку: выскальзывает она у него из рук; заговорившись, он забывается и разжигает пустую. Анундисы не скупятся на похвалы мастеру и портному за хорошую работу, а те тоже в долгу не остаются. Десятки раз пытаются встать из-за стола Девейка с Кризасом, но снова усаживаются. Может, еще вернее, чем уговоры хозяев, удерживает их на месте выпитое пиво.

Скажите, что за безобразие! Ты хочешь идти, а ноги тебе говорят: нет! В десятый раз целуются, милуются старики, стиснув друг друга в объятиях, в сотый раз благодарят, желают друг дружке всякого благополучия; мастер сулит хозяину:

— Проси, Анундис, чего только твоей душеньке угодно, все сделаю. Хочешь, устрою, чтобы ветер масло сбивал?

— Ай, мил мастер, зачем ветер по таким пустякам тревожить!.. Несправедливо.

Девейка изготовит Аяундису и льномялку, и молотилку, даже придумает капкан для домового. Все для него сделает потому, что Анундис — золотой человек. Нигде еще Девейку так не кормили, никто еще его так не холил.

Анундис даже прослезился от таких слов. Теперь он умасливает друга:

— Я тебе, мастер, что захочешь дам! Видишь, что у меня есть, выбирай лошадь, корову… чего только душа пожелает — я тебе все!.. Раз ты мне свое сердце открыл — вот и тебе мое сердце! Ты ведь меня знаешь… А ты, швец, не дуйся, — грозит Анундис пальцем Кризасу, подтягивая спадающие штаны, — я и тебя люблю!

Анундис так пристал со своими посулами, с лошадьми да коровами, что мастеру приходится долго отбрыкиваться от каждого подарка:

— На кой черт мне лошадь!

— Ты думаешь, мастер, раз я выпил, так уж я ни бе ни ме. Мне-э… никто не скажет — нализался как свинья. Я пришел пьяный — чинно в постель, и все тут.

Анундис не отстает от мастера. Предлагая то скот, то утварь, он все нахваливает. Не хватало еще, чтобы он своих дочек за сыновей мастера просватал.

Наконец хозяин переходит с лошадей на овец. Зачем ему столько, куда их девать? Подумать только — целых пять голов, а если еще каждая принесет по паре ягнят! Нет, столько овец Анундис держать не может. Прости, мастер, если Анундис что не так сказал. Корма хватает, в хлеву места вдоволь, но не может он столько овец держать, когда у мастера нет ни единой.

— Возьми, мастер, одну… ах, какая овечка!

Девейка сдается: если Анундису эта овца не нужна, он может и взять. Пусть Анундис засчитает ему за работу. Ой, нет! Анундис опять вертится вокруг, обнимая мастера. Анундис не плут. Плата за работу — своим чередом.

— Знаешь, мастер, ведь Анундис и рассердиться может. Не возьмешь подарка — я тебя знать не хочу.

Уж если Анундис что задумал — обязательно сделает по-своему. Он сейчас же сыщет веревку, чтобы накинуть овечке на шею. Котре, хозяйка, унимает мурка:

— В голове у тебя, что ли, пустота?! Ночью, вишь, поведут они овцу! Раз даришь, так дари по-человечески — сам и доставь!

Только услышал Анундис от жены такие слова, как тут же, подтянув спадающие штаны, замахал руками у нее перед носом:

— Баба, не твой воз, не тебе его и везти!

Стыдит он свою половину:

— Жалко тебе, Котре, для мастера овечку. Такого пустяка жалко! Чего ж им теперь ее домой не увести, ведь овца книги впотьмах не читает! Сгинь с глаз моих с болтовней своей бабьей!

Расшевелились мужики, ищут шапки, посохи. Это дело тоже не из легких, особенно после пятого кувшина. И так и сяк нахлобучиваешь — а шапка все мала!

— Анундис, от твоего пойла голова лопается! — Совсем обалдел