- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (122) »
суковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее было темно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами.
— Здравствуй, здравствуй, внучек, — произнесла она неожиданно звучным басом. — Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать!..
Я поклонился, понимая, что нужно помалкивать. Голова бабки поверх черного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрыта веселенькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями атомиума и с надписями на разных языках: «Международная выставка в Брюсселе». На подбородке и под носом торчала редкая седая щетина. Одета была бабка в ватную безрукавку и черное суконное платье.
— Таким вот образом, Наина Киевна! — сказал горбоносый, подходя и обтирая с ладоней ржавчину. — Надо нашего нового сотрудника устроить на две ночи. Позвольте вам представить… М-м-м…
— А не надо, — сказала старуха, пристально меня рассматривая. — Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот тридцать восьмой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…
— Гхм! — громко сказал горбоносый, и бабка осеклась. Воцарилось неловкое молчание. — Можно звать просто Сашей… — выдавил я из себя заранее приготовленную фразу. — И где же я его положу? — осведомилась бабка. — В запаснике, конечно, — несколько раздраженно сказал горбоносый. — А отвечать кто будет? — Наина Киевна!.. — раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: «Ведь мы же договорились!..». — «…А ежели он что-нибудь стибрит?..». — «Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!..». — «А ежели он цыкать будет?..». Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал. — Неловко как-то, — сказал я. — Не беспокойтесь, все будет отлично… Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: «А диван-то, диван!..». Я вздрогнул и сказал: — Знаете, я, пожалуй, поеду, а? — Не может быть и речи! — решительно сказал Володя. — Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных. — Я заплачу, — сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих так называемых житейских коллизий. Володя замотал головой. — Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке. Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал: — Ну, все устроилось. Пошли. — Слушайте, неудобно как-то, — сказал я. — Она, в конце концов, не обязана… Но мы уже шли к дому. — Обязана, обязана, — приговаривал Роман. Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила: — А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанное нижеподписавшемуся… Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. Роман сказал напряженным голосом: — Располагайтесь и будьте как дома. Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась: — А зубом оне не цыкают? Роман, не оборачиваясь, рявкнул: — Не цыкают! Говорят вам — зубов нет. — Тогда пойдем расписочку напишем… Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом — колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив, в углу, висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками. За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. «Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять…». — «Вы еще каждую половицу запишите!..». — «Стол обеденный…». — «Печь вы тоже запишете?..». — «Порядок нужен… Диван…». Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая. А чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. «Еще дуб запишите!», — сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне, в конце концов, на эту нудную старуху, и скорей бы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть… — Ну вот, — сказал Роман, появляясь на пороге. — Формальности окончены. — Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными чернилами. — Наши пальчики устали: мы писали, мы писали… Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете? — Жду, — вяло ответил я. — Где? — Здесь. И около почтамта. — Завтра вы, наверное, не уедете? — Завтра вряд ли… Скорее всего — послезавтра. — Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди, — он улыбнулся, махнул рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуха некоторое время пристально на меня глядела. — Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, — сказала она с беспокойством. — Не стану я цыкать, — сказал я утомленно. — Я спать стану. — И ложись, и спи… Денежки только вот заплати и спи… Я полез в задний карман за бумажником. — Сколько с меня? Старуха подняла глаза к потолку. — Рубль положим за помещение… Полтинничек за постельное белье — мое оно, не казенное. За две ночи выходит три рубли… А сколько от щедрот накинешь — за беспокойство,
— Гхм! — громко сказал горбоносый, и бабка осеклась. Воцарилось неловкое молчание. — Можно звать просто Сашей… — выдавил я из себя заранее приготовленную фразу. — И где же я его положу? — осведомилась бабка. — В запаснике, конечно, — несколько раздраженно сказал горбоносый. — А отвечать кто будет? — Наина Киевна!.. — раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: «Ведь мы же договорились!..». — «…А ежели он что-нибудь стибрит?..». — «Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!..». — «А ежели он цыкать будет?..». Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал. — Неловко как-то, — сказал я. — Не беспокойтесь, все будет отлично… Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: «А диван-то, диван!..». Я вздрогнул и сказал: — Знаете, я, пожалуй, поеду, а? — Не может быть и речи! — решительно сказал Володя. — Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных. — Я заплачу, — сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих так называемых житейских коллизий. Володя замотал головой. — Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке. Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал: — Ну, все устроилось. Пошли. — Слушайте, неудобно как-то, — сказал я. — Она, в конце концов, не обязана… Но мы уже шли к дому. — Обязана, обязана, — приговаривал Роман. Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила: — А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанное нижеподписавшемуся… Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. Роман сказал напряженным голосом: — Располагайтесь и будьте как дома. Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась: — А зубом оне не цыкают? Роман, не оборачиваясь, рявкнул: — Не цыкают! Говорят вам — зубов нет. — Тогда пойдем расписочку напишем… Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом — колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив, в углу, висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками. За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. «Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять…». — «Вы еще каждую половицу запишите!..». — «Стол обеденный…». — «Печь вы тоже запишете?..». — «Порядок нужен… Диван…». Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая. А чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. «Еще дуб запишите!», — сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне, в конце концов, на эту нудную старуху, и скорей бы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть… — Ну вот, — сказал Роман, появляясь на пороге. — Формальности окончены. — Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными чернилами. — Наши пальчики устали: мы писали, мы писали… Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете? — Жду, — вяло ответил я. — Где? — Здесь. И около почтамта. — Завтра вы, наверное, не уедете? — Завтра вряд ли… Скорее всего — послезавтра. — Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди, — он улыбнулся, махнул рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуха некоторое время пристально на меня глядела. — Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, — сказала она с беспокойством. — Не стану я цыкать, — сказал я утомленно. — Я спать стану. — И ложись, и спи… Денежки только вот заплати и спи… Я полез в задний карман за бумажником. — Сколько с меня? Старуха подняла глаза к потолку. — Рубль положим за помещение… Полтинничек за постельное белье — мое оно, не казенное. За две ночи выходит три рубли… А сколько от щедрот накинешь — за беспокойство,
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (122) »