М. П. Одесский, Д. М. Фельдман
МИРЫ И.А. ИЛЬФА И Е.П. ПЕТРОВА ОЧЕРКИ ВЕРБАЛИЗОВАННОЙ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Российский

государственный гуманитарный

университет

Попытка предисловия

Наша книга — о романах И.А. Ильфа и Е.П. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», которые объединены общим героем, составляя дилогию о похождениях современного плута Остапа Бендера. Эта дилогия рассматривается нами как реализация некоей системы — «мира» Ильфа и Петрова.

Термин «художественный (авторский) мир» нередко используется в отечественном литературоведении. По определению С.Г. Бочарова, это — «основная единица наблюдения за духовными и нравственно-поэтическими процессами, составившими путь нашей литературы. Авторский мир большого писателя и является самой реальной основой живой истории литературы»^[1]. В данном случае, однако, мы ставим акцент не на самом термине «мир», а на множественном числе — «миры». Под «мирами» мы имеем в виду различные уровни текста, которые безусловно взаимосвязаны, но тем не менее требуют различных подходов и могут изучаться как относительно самостоятельные единицы.

Первый мир — предметный, т. е. повседневность советской жизни, с необыкновенной яркостью запечатленная в романах Ильфа и Петрова. С этой точки зрения романы о Бендере следует именовать — при всей затасканности образа — «энциклопедией советской жизни». Повествуя о похождениях современного плута, соавторы ориентировались на читателя-современника и щедро пользовались своим даром наблюдателей. Настолько щедро, что каждое новое поколение читателей обречено на все менее адекватное понимание романов. И читатели в том никак не виноваты. Предметный мир дилогии о великом комбинаторе — своего рода Атлантида, без комментариев специалиста-«археолога» здесь не разобраться. Потому и данная монография аккумулирует и продолжает опыт комментированного издания романов Ильфа и Петрова, некогда осуществленного нами^[2].

Дилогии Ильфа и Петрова — в отличие от большинства классических произведений — повезло с комментариями. Особо следует выделить замечательный труд Ю.К. Щеглова^[3], реализующий программу «тотального комментария», когда в тексте интерпретируются практически все единицы практически всех структурных уровней и комментарий обретает самодостаточную ценность. Образцом такого рода работ в отечественной науке стал комментарий Ю.М. Лотмана к «Евгению Онегину». Однако, как писал А.В. Лавров, «перевес комментария над текстом в подобных случаях можно считать извинительным и даже, может быть, похвальным в силу обстоятельств исторического момента, но в естественной культурной ситуации, при отсутствии идеологических и цензурных ограничений, желательно, чтобы комментарий к тексту был строго функциональным, чтобы он ограничивался толкованием неясных мест и выявлением контекстуальных связей данного текстового фрагмента»^[4].

Мы так же стремились к функциональному комментарию. И так же полагали, что функциональный комментарий включает толкование «контекстуальных связей». Отсюда — необходимость перехода от предметного мира к миру аллюзий.

Коль скоро повседневность явлена в литературном тексте — она вербализована. Изображаемый предмет неотторжим от изображающего слова, которое подчиняется притом собственным законам. В случае Ильфа и Петрова это тем более верно, что их романы буквально напичканы цитатами — пародиями, полемикой, шутками, адресованными узкому кругу «своих».

Более того, в романах о великом комбинаторе активно работает политическая цитата. Или — что приблизительно то же самое — газетная топика. Дело здесь не в том, что Ильф и Петров всю жизнь служили в газетах и журналах, а в том, что им пришлось творить в условиях тоталитарного социума, где любое выражение общественной (и частной) жизни должно соотноситься с волей руководства. А воля руководства транслируется по каналам СМИ, для 1920-1930-х годов — посредством строго контролируемых газет и журналов. В этом заключается специфика советской литературы. Что, безусловно, печально, но унижает не писателей, а правительство. Для писателей же оставалась возможность не столько игнорировать тотальный диктат, сколько талантливо, благородно и тактично учитывать его требования.

Мир аллюзий не менее предметного подвержен эрозии: предметы выходят из употребления, а произведения — на которые указывают цитаты — утрачивают узнаваемость. Что касается политических цитат, то они при тоталитаризме не только лишаются актуальности, но прямо запрещаются и табуируются. И возникает поразительный эффект: нынешний читатель благодарен «археологу» за объяснение деталей повседневности, но с раздражением отвергает политическое толкование, которое, на его взгляд, «снижает» писателя и дискредитирует чистую свободу творчества.

Третий мир — мир биографии Ильфа и Петрова. Дилогия о великом комбинаторе была делом их жизни, потому анализировать романы вне биографического контекста едва ли продуктивно. Но соавторы не только писали, но и жили в сложные времена. Жизнь в тоталитарном обществе подразумевала, что как самим сатирикам, так и современникам, которые делились воспоминаниями о них или об их персонажах, было что скрывать, потому приходилось лукавить, опускать факты, отделываться недомолвками и подменять информацию затейливыми анекдотами. В итоге научная реконструкция биографии оборачивается чуть ли не детективом, но это вызвано не тягой к сенсационности, а исторической необходимостью.

Четвертый мир — мир текстологии. Некоторых читателей обращение к этой вспомогательной дисциплине — в отличие от чарующего предметного мира — способно отпугнуть. И совершенно напрасно. Прежде всего, как нам пришлось убедиться при издании романов Ильфа и Петрова, заниматься их произведениями вне учета текстологии вообще невозможно. Слишком быстро менялись правила тоталитарной игры, авторы оказывались вынуждены корректировать текст и при подаче в редакцию, и в процессе публикации, и после публикации. А потому открытие текстологических тайн оказывается не только необходимо, но и захватывающе интересно. Тоже своего рода детектив.

Наконец, пятый мир — мир мифа. Сейчас нет необходимости доказывать многократно сформулированное и