Derek Rain По ту сторону рая

«Будешь ли переходить через воды, Я с тобою; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя» (Ис. 43:2).

Глава 1

Янтарный солнечный луч, пропитанный душным ароматом лилий, просочился под своды старой церквушки, лизнул обнаженный бок истерзанного Христа и замер на щеке распростертого перед образом священника. Кюре вздрогнул, приподнимая голову, растерянно коснулся лица рукой и поспешно поднялся, одергивая полы отсыревшей за ночь рясы. Перед глазами тотчас же заплясали белесоватые мушки, и спину пронзила боль. На бледном лбу священника выступили крупные капли пота.

За позолоченными солнцем стеклами просыпалась жизнь. Маленькие и горластые, как рыночные торговки, воробьи косились черными бисеринами глаз на тощего, голенастого петуха, важно обходящего свои владения. Жирные, боязливые куры толпились у кладбищенского забора и громко квохтали в ожидании Агат. Блестящая зеленая муха, сонно жужжа, опустилась на плечо младенца Христа и принялась медленно потирать лапки.

Равиньян тяжело вздохнул. Он видел солнце, заливающее каменные плиты пола расплавленным янтарем, различал голоса птиц и вглядывался в лицо Спасителя. Вот только ощущения смазались, поблекли, теряя живость. Его пальцы по-прежнему отмечали шероховатость скамьи, на которую опирались, глаза замечали пылинки, тонущие в свете, лоб чувствовал прохладу утра, но все это не трогало больше и даже казалось ненастоящим. Неспешное течение жизни, размеренность и покой, сообщающие плавность движениям и ясность взгляду — все рухнуло в одночасье. Подобно брошенному в ручей камню, поднимающему осевшую на дне грязь, чужой грех может замутить даже самую подготовленную душу. И Равиньян не стал исключением.

Он хорошо запомнил тот день. Шел дождь. Зарядив с самого утра, он и не думал прекращаться. Напротив — уже к полудню дорога, ведущая к церкви, превратилась в черный бурлящий поток, разогнавший даже брехливых, вечно голодных собак.

В такую погоду жители деревушки, определенно, предпочли бы молитвам хороший яблочный сидр, поэтому Равиньян занялся мелким ремонтом, до которого в обычное время не доходили руки. Он старательно выбелил стены, подтянул расшатавшуюся скамью и даже начистил глиной подсвечники. На это ушел почти весь день.

К вечеру Равиньян основательно проголодался и уже собирался вернуться домой, когда из исповедальни послышалось настойчивое покашливание. Его ждали. И как незнакомец мог проскользнуть незамеченным, кюре не знал. Впрочем, он даже не задумался об этом в тот день. Он просто занял свое место и приготовился слушать, усталый, но очень довольный проделанной работой.

Равиньян застонал, сжимая голову руками, чтобы не то прогнать, не то упорядочить воспоминания. Продрогшее тело отозвалось новой вспышкой боли. Ночь, проведенная в молитве, вымотала его окончательно, но так и не принесла успокоения. Отзывчивое прежде, небо молчало. Не вняло истовой мольбе. Бог отвернулся от него. Оставил. Как оставил Иова, поспорив с Сатаной. Но Иов был праведником. А кто он — Равиньян?

— Она была такой чистой… почти святой в своем легком платье, оттеняющем глубину глаз… — струился бархатный голос, приглушенный мягкой темнотой исповедальни. — Ни дать ни взять Дева Мария, к которой Вы, как я успел заметить, питаете особую страсть.

Слова незнакомца снова зазвучали в сознании священника.

— Хорошенькая, как ангел Господень. Но запах греха… — усмешку на губах незнакомца можно было ощутить физически. — О, я сразу его учуял. Этот манящий запах пробудившейся Евы, которой слишком мало стало райского сада со всеми его постными прелестями. Этот запах… запах гниющих яблок и смятых цветов.

И Равиньян ощутил его. Почти физически, поддаваясь болезненной истоме, сковывающей плоть. А потом ужаснулся. Рассказчику? Или себе? Нарастающему любопытству, противному не то, что священнику — человеку?

А незнакомец продолжал. Заручившись тайной исповеди, он не стеснялся, смакуя каждую деталь своего преступления. И Равиньян с трудом удерживался от желания заткнуть уши и бежать. Бежать далеко-далеко, в спасительную черноту леса, слушая только ветер и стук собственного сердца. Чтобы хруст веток и крик потревоженных птиц вытравили прожигающий душу яд. Но он оставался неподвижным. Он молчал. Молчал, перебирая отполированные касаниями четки. Молчал, кусая лишенные краски губы. Молчал не потому, что так велел ему долг. Пропитанные грехом, слова незнакомца достигали самого сердца, оставляя в нем свои семена. И плоды всходили мгновенно, пробуждая бесстрастную прежде душу.

Рот священника высох, слова молитвы путались, не покидая гортани, и болезненно-сладкая дрожь охватывала тело. Он больше не принадлежал себе, вырванный из бесстрастно-прозрачного мира теплым голосом незнакомца.

— Я до сих пор помню мягкость ее волос. Будто касаешься грудки еще не оперившегося птенца. Перед тем, как свернуть ему шею…

К горлу аббата подступила тошнота, но даже теперь он продолжил слушать. А голос исповедующегося ширился, отражаясь от витражей. Голос заполнял собой всю церковь, забираясь под кожу, глубже. Туда, где билось, враспорку вставая в глотке, измученное сердце Равиньяна.

— Angelus Domini nuntiavit Mariæ, Et concepit de Spiritu Sancto. Ave Maria… Ecce ancilla Domini. Fiat mihi secundum verbum tuum. Ave Maria… — Зашептал он в исступлении одними губами, — Помоги мне, Пречистая Дева… помоги…

Только слова ускользали. Рассыпались протертыми бусинами порвавшихся четок, а перед глазами, смутный и колеблющийся, возник полузабытый образ. Эстер. Сколько лет он не вспоминал о ней — белокурой девочке-шалунье, лазившей с ним по деревьям в поисках птичьих гнезд в далекую пору детства, когда мир раскрывал перед ними прогретые солнцем объятья. Эстер. Сколько бессонных ночей провел он в молитве, касаясь озябшими пальцами синего покрывала лучшей из жен. Только бы памяти не коснулся тихий зов его детской любви. Но даже тогда, вглядываясь в невинное лицо Богородицы, он не мог вытравить из сознания совсем другие черты. Как он забыл ее? Когда?

Равиньян застонал, вжавшись затылком в стену. В голове у него гудело, а сердце стиснуло такой нестерпимой болью, что стало трудно дышать.

Эстер… он вспомнил ее синие пальцы и скорбную улыбку, навечно исказившую капризные губы, когда она, вся в белом, усыпанная лилиями, и розами, покоилась в маленьком, обитом бархатом гробу.

А голос продолжал, наполняясь зловещей силой:

— Я поймал ее у реки. Где она мыла свои маленькие резвые ножки. С розовыми, как внутренности раковины, пальчиками. Я поймал ее у реки и выпустил