Татьяна Апраксина, А. Н. Оуэн Мера за меру

— «Исход», книга 21, стих 28 «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват…»

— Да я его самого побью камнями! Лезть к боевому коню!

Читающий — невысокий, рано начавший лысеть дворянин в темном платье военного покроя — поднимает от книги кроткий взгляд и владелец боевого коня замолкает с коротким звуком, будто проворный лекарь выпустил из него несколько унций темной крови…

— «Но если вол бодлив был и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать смерти». Вот так вот.

— Да пусть…

— Дальше там еще хуже, потому что выкуп деньгами в этом случае положено брать только за раба или рабыню. По здешней логике из этого следует, — исследователь Ветхого Завета слегка пожимает плечами, — что если за убитого взяли деньги, значит он был рабом. Ущерб для чести — дело серьезное.

— Его не тем концом зачатый сопляк подошел к Мальчику сзади, получил копытом, упал и ударился головой! Ч… настоящее самоубийство, прости господи.

Не чертыхаться в присутствии полковника почти вошло в привычку. Полковник Оливье де Ла Ну был не просто нездешний, а настоящий иностранец, из Арморики, из тамошних схизматиков. Библию «на иголку», конечно, не знал — зачем такое военному человеку? — но читал и с собой возил, а к дьяволу и его приметам относился с суеверной серьезностью. Поэтому стол, за которым он сидел, был выскоблен до желтого цвета, пол в его комнатах подметали каждый божий день, а подчиненные запомнили, что грязь, божба и все такое прочее опасны хотя бы тем, что навлекают недовольство командира.

— В местных законах про рабов уже сто лет ничего нет, — тем временем, продолжил полковник, — но нам это не поможет, потому что Священное писание здесь читают все, и еретики, и добрые католики, а не читавшим разъяснят соседи.

Полковник пропускает очевидное. Здешние католики знают Священное писание из-за того, что его знают еретики. Сто лет назад кто бы вздумал следить за тем, чтобы добрые христиане читали что-то, кроме часослова? А вот как монах Вильгельм, да простит ему Господь все его многочисленные злые дела и всех введенных в заблуждение малых сих, провозгласил открывшуюся ему «истину», как пошла эта истина гулять по всему северу материка моровым поветрием, так Ромская церковь враз поняла, что ее стаду неплохо бы знать, во что оно верит. Дабы не стать легкой добычей льва рыкающего. Подумали и придумали умно: изучил Новый Завет и доказал это? Доля церковной десятины останется тебе. Изучил Ветхий? Скидка вдвое. Научил ребенка? Еще долю не платишь. Чем ближе к границам еретических государств, тем выше эта доля. А здесь граница, вот она, за лесом. Лес большой, но если пройти, откроется святая земля Франкония, Новый Иерусалим…

Граница рядом, земля бедная, десятина много значит. Неграмотные оба Завета с чужих слов учат, грамотные сами читают. Иначе кто бы про того вола бодливого знал и помнил?

— А если… просто предложить больше денег? — голос предлагающего не дрожит, но только чудом, потому что денег нет даже меньше, не то что в размерах, способных убедить человека, который только что потерял какого ни есть, а сына.

— Он не хочет денег. Он хочет, как он выразился, чтобы эта адская тварь более не имела возможности причинить страдания какому-нибудь еще любящему отцу… или матери, — в пересказе полковника страстное пожелание скорбящего отца стало пресным, как прошлогодняя солома, и не слишком проникновенным.

— Да чтоб его… ангелы в рай унесли! — вот тебе, полковник, и не божба, и не проклятие, а самое доброе благопожелание, а что достопочтенный, безутешный и благородный в намерениях Рихард, а вернее Ришар де Эренбург в сей час никуда, а тем более в рай, не собирался, так на то и приятный сюрприз. — Это он мстить мне хочет, да зуб неймет.

— А он полагает, — так же пресно продолжил де Ла Ну, — что вашим преступным небрежением уже погиб человек, здоровый и крепкий отрок, и с ним погибли все упования на утешение от сего отрока в старости, и то господин Ришар не требует вашей головы, а только убиения непосредственно повинного неразумного скота, вы же лишь в силу злонравия отказываетесь признать милосердие и кротость, стоящие за этим его малым требованием.

Коневладелец всплескивает руками. Руки у него в морщинах и шрамах, смуглое лицо в морщинах, складках и шрамах, плечи и предплечья обмотаны в несколько слоев цветной тканью, для важности.

— Мой конь, мой Мальчик, стоял не в конюшне, он стоял в деннике. Если бы кто-то из моих забыл запереть дверь, я бы сам с них шкуру содрал и старому Отье Ришару подарил, пусть делает, что хочет. Но сыночек его вошел и влез. Сзади! Чужой человек. Чего сыну землевладельца у арендаторов согласия спрашивать… Да у скота разумения больше, у Мальчика — в особенности…

У полковника де Ла Ну от этой истории уже болели зубы. Все в ней были по-своему правы. Крепкий здоровый отрок влез под копыта к боевому коню и погиб. Может, от удара копытом, а может, от удара головой о подвернувшийся камень. Отпечаток подковы на детском тельце все равно остался внушительный. Однако ж, отроку совершенно нечего было делать в том деннике, и если несчастье приключилось, то общим недосмотром. В иные времена, которые многие называли старыми и добрыми, все могло бы выйти куда хуже для хозяина коня — взял бы господин Отье Ришар де Эренбург, землевладелец, жизнь за жизнь, и никто бы ему слова поперек не молвил. А семью согнал бы с земли, и хорошо еще, если просто согнал бы, а не взял кого-то из домочадцев в работы в уплату за долги…

Времена, однако, стояли новые.

Его Величество Людовик, добрый наш король, к арендаторам был и вправду добр, а к приграничным особенно. В отличие от предшественников, которые руководствовались мнением, что крестьянам есть с чего смотреть во франконский лес, а значит на их лояльность полагаться нельзя, а вот помещикам от франконских порядков — одни потери и убыток, даже если жизнь сохранишь, а потому они аурелианской короне, благослови ее Господь, на севере прямая опора. Нынешний монарх главную угрозу себе видел не вовне а внутри, больших владетелей ненавидел, средних считал вздорной и опасной силой, а земледельцев, «свободных франков», их общины и городские советы — пока не силой, но орудием полезным.

Так что теперь община арендаторов земель господина де Эренбурга имела право судить Нигеллуса де Каве, хозяина боевого коня, своим судом. Право-то она имела, а воспользоваться им пожелала по местному