мне обо всем этом рассказывать. Теперь ты будешь бояться спать под этим портретом.
И я боялась.
К сожалению, в школе чуда не произошло, и экзамены я сдала лишь с пятерками по русскому письменному и устному. Хорошо, что остальные не завалила. На обычный классный праздник по случаю окончания учебного года я не пошла. И за моим табелем был послан Генкин папа. Возвратившись домой, он так шумно поздравлял меня с переходом в седьмой класс, что забыл, куда положил этот документ. Решили отложить поиски табеля на потом и сразу же сели пить чай. Но благородный мой рыцарь Генка так легко не отделался и получил в девятом классе переэкзаменовку на осень по русскому языку, о чем, кстати, совсем не сокрушался. Мало того, я не слышала ни одного слова упрека в его адрес ни от папы, ни от мамы.
Теперь началась моя активная подготовка к выпускным экзаменам в музыкальной школе. Ирина Алексеевна составила свое расписание так, что мы имели возможность регулярно играть концерт один раз в середине недели и обязательно по воскресеньям. Она была одной их первых учениц Софьи Евсеевны, а я — последней. И нам обеим очень хотелось что-то сделать в ее память, хотя вслух мы об этом не говорили. Ирина Алексеевна была прекрасной пианисткой, и мне приходилось прилагать все усилия, чтобы сольная партия («solo») соответствовала в красках и выразительности «tutti» (полному звучанию). А красок было так много! Легко игривое и поэтичное начало. Потом лирическое раздумье. И такие внезапные переходы нежнейшего пиано в мощное фортиссимо и наоборот! В гаммообразных пассажах я летала как вихрь, но там, где левая и правая рука сменяли друг-друга никак не удавалось избежать «швов», «стыков», как я называла чуть заметную разницу в силе и глубине звука. А Софья Евсеевна говорила, что Бетховен требовал, чтобы в легато не слышно было даже перемены пальцев. Много трудностей было с аккуратным использованием педалей. И, конечно, было так обидно заменять маршевые аккорды гаммой! Но руки были маленькими и растяжки не хватало. Кроме того, хотя я давно знала свою партию наизусть, в дуэте с Ириной Алексеевной часто терялась и расходилась с ней в темпе. Но, не смотря на все эти проблемы, долгожданная работа над концертом придавала мне сил.
По возможности, я старалась слушать воскресные радиоконцерты, надеясь, что услышу Первый концерт в исполнении настоящего пианиста да еще и с оркестром. Два раза объявляли, что исполняется Концерт Бетховена до мажор. Я замирала от счастья, но играли только третью часть! Allegro scherzando (Весело и шутливо)! И тут за несколько дней до выступления Борис Соломонович привел с собой лаборантку, и у меня взяли кровь на анализ. Получив результаты, доктор очень расстроился и сказал Генкиным родителям, «что с таким РОЭ, лейкоцитами и гемоглобином меня нужно класть в больницу немедленно, и непонятно на что он, старый осел, надеялся!» Испуганный Виктор Павлович успел только сказать «Танечка, а может экзамен можно…», как у меня стало темнеть в глазах. И тут, не поверите, позвонила мама! Мамочка моя позвонила! Мы говорили, наверное, целый час! Генкин папа заглядывал в коридор, где стоял телефон, и, улыбаясь, шептал: «Говори, сколько хочешь. Вызов от нас!» С папы сняли несправедливые обвинения! Скоро мы будем все вместе! Такое счастье!
Экзамен проводился не в помещении музыкальной школы, а в том зале музыкального училища, где в ноябре играл Святослав Теофилович. И я села за инструмент, которого касались его руки. За вторым роялем была моя добрая фея Ирина Алексеевна. Она сама так волновалась, что стала белее «газового» шарфика, который украшал ее концертное платье. Концы шарфа были скреплены… камеей Софьи Евсеевны. Вот, наконец, Ирина Алексеевна кивнула мне головой!
105 тактов ожидания… Мы обмениваемся взглядами.
Я поднимаю руки с колен. Я опускаю руки на клавиатуру, и фортиссимо вступления на втором рояле сменяется моим Solo с главной темой, — «p con espressione» («тихо и выразительно»). И я не «барабаню» по клавишам, я бережно касаюсь их, извлекая из глубины инструмента волну звуков, полную лучезарной радости, которую непостижимым образом познал и передал нотными знаками композитор с горькой земной судьбой. И мне вторит tutti в прекрасном диалоге поддержки и понимания.
И пусть я поднялась невысоко, я чувствовала всем своим существом, что нахожусь у истоков тех невидимых потоков, где незабываемой осенью пятьдесят второго года встретились Бетховен и замечательный пианист Святослав Рихтер. Там, где возвышенные чувства композитора и того, кто исполнял его произведения, переплавились в высокую музыку. И это было так прекрасно — оказаться пусть и на мгновение, но в тех же потоках!
Наконец двадцать девятая страница, длинная триоль, партия второго рояля и Кода!
Вечером в Генкином доме устроили настоящий праздник в мою честь. В столовой и на пианино стояли вазы сиренью, во дворе шумел самовар. А я… Я упала на постель и, как при первом знакомстве с этим добрым Домом, надолго уснула, прямо как принцесса из волшебной сказки.
Все, что происходило потом, я помню очень смутно…
А когда я окончательно очнулась, то увидела себя в большой светлой комнате. Я сидела на ковре перед целой пирамидой из книг, которые нужно было расставить на пустых полках книжных шкафов. Большие чисто вымытые окна были без занавесок, и солнце щедрой позолотой покрывало липкие от свежей краски широкие подоконники и натертые до зеркального блеска медовые планки паркета. В комнату вошла мама, моя МАМА! и поставила перед собой милую смешную девочку Наташку, нашу теперешнюю соседку. Мы стали разбирать книги вместе, и Чуча, так прозвали мою новую подругу во дворе, принялась рассказывать о своей Киевской школе и девочках, с которыми мне предстояло вместе учиться. И представьте! Среди них была и Люба Диденко, которая когда-то в евпаторийском лагере сказала: «Если бы у нас был цветик-семицветик», мне бы трех лепестков хватило, чтобы загадать заветные желания: с Таткой в одном городе жить; с Таткой в одной школе учиться; с Таткой на одной парте сидеть!
И вот все это сбывалось.
Мальчик со скрипкой. Скульптура О.Шаркова
К сожалению, в школе чуда не произошло, и экзамены я сдала лишь с пятерками по русскому письменному и устному. Хорошо, что остальные не завалила. На обычный классный праздник по случаю окончания учебного года я не пошла. И за моим табелем был послан Генкин папа. Возвратившись домой, он так шумно поздравлял меня с переходом в седьмой класс, что забыл, куда положил этот документ. Решили отложить поиски табеля на потом и сразу же сели пить чай. Но благородный мой рыцарь Генка так легко не отделался и получил в девятом классе переэкзаменовку на осень по русскому языку, о чем, кстати, совсем не сокрушался. Мало того, я не слышала ни одного слова упрека в его адрес ни от папы, ни от мамы.
Теперь началась моя активная подготовка к выпускным экзаменам в музыкальной школе. Ирина Алексеевна составила свое расписание так, что мы имели возможность регулярно играть концерт один раз в середине недели и обязательно по воскресеньям. Она была одной их первых учениц Софьи Евсеевны, а я — последней. И нам обеим очень хотелось что-то сделать в ее память, хотя вслух мы об этом не говорили. Ирина Алексеевна была прекрасной пианисткой, и мне приходилось прилагать все усилия, чтобы сольная партия («solo») соответствовала в красках и выразительности «tutti» (полному звучанию). А красок было так много! Легко игривое и поэтичное начало. Потом лирическое раздумье. И такие внезапные переходы нежнейшего пиано в мощное фортиссимо и наоборот! В гаммообразных пассажах я летала как вихрь, но там, где левая и правая рука сменяли друг-друга никак не удавалось избежать «швов», «стыков», как я называла чуть заметную разницу в силе и глубине звука. А Софья Евсеевна говорила, что Бетховен требовал, чтобы в легато не слышно было даже перемены пальцев. Много трудностей было с аккуратным использованием педалей. И, конечно, было так обидно заменять маршевые аккорды гаммой! Но руки были маленькими и растяжки не хватало. Кроме того, хотя я давно знала свою партию наизусть, в дуэте с Ириной Алексеевной часто терялась и расходилась с ней в темпе. Но, не смотря на все эти проблемы, долгожданная работа над концертом придавала мне сил.
По возможности, я старалась слушать воскресные радиоконцерты, надеясь, что услышу Первый концерт в исполнении настоящего пианиста да еще и с оркестром. Два раза объявляли, что исполняется Концерт Бетховена до мажор. Я замирала от счастья, но играли только третью часть! Allegro scherzando (Весело и шутливо)! И тут за несколько дней до выступления Борис Соломонович привел с собой лаборантку, и у меня взяли кровь на анализ. Получив результаты, доктор очень расстроился и сказал Генкиным родителям, «что с таким РОЭ, лейкоцитами и гемоглобином меня нужно класть в больницу немедленно, и непонятно на что он, старый осел, надеялся!» Испуганный Виктор Павлович успел только сказать «Танечка, а может экзамен можно…», как у меня стало темнеть в глазах. И тут, не поверите, позвонила мама! Мамочка моя позвонила! Мы говорили, наверное, целый час! Генкин папа заглядывал в коридор, где стоял телефон, и, улыбаясь, шептал: «Говори, сколько хочешь. Вызов от нас!» С папы сняли несправедливые обвинения! Скоро мы будем все вместе! Такое счастье!
Экзамен проводился не в помещении музыкальной школы, а в том зале музыкального училища, где в ноябре играл Святослав Теофилович. И я села за инструмент, которого касались его руки. За вторым роялем была моя добрая фея Ирина Алексеевна. Она сама так волновалась, что стала белее «газового» шарфика, который украшал ее концертное платье. Концы шарфа были скреплены… камеей Софьи Евсеевны. Вот, наконец, Ирина Алексеевна кивнула мне головой!
105 тактов ожидания… Мы обмениваемся взглядами.
Я поднимаю руки с колен. Я опускаю руки на клавиатуру, и фортиссимо вступления на втором рояле сменяется моим Solo с главной темой, — «p con espressione» («тихо и выразительно»). И я не «барабаню» по клавишам, я бережно касаюсь их, извлекая из глубины инструмента волну звуков, полную лучезарной радости, которую непостижимым образом познал и передал нотными знаками композитор с горькой земной судьбой. И мне вторит tutti в прекрасном диалоге поддержки и понимания.
И пусть я поднялась невысоко, я чувствовала всем своим существом, что нахожусь у истоков тех невидимых потоков, где незабываемой осенью пятьдесят второго года встретились Бетховен и замечательный пианист Святослав Рихтер. Там, где возвышенные чувства композитора и того, кто исполнял его произведения, переплавились в высокую музыку. И это было так прекрасно — оказаться пусть и на мгновение, но в тех же потоках!
Наконец двадцать девятая страница, длинная триоль, партия второго рояля и Кода!
Вечером в Генкином доме устроили настоящий праздник в мою честь. В столовой и на пианино стояли вазы сиренью, во дворе шумел самовар. А я… Я упала на постель и, как при первом знакомстве с этим добрым Домом, надолго уснула, прямо как принцесса из волшебной сказки.
Все, что происходило потом, я помню очень смутно…
А когда я окончательно очнулась, то увидела себя в большой светлой комнате. Я сидела на ковре перед целой пирамидой из книг, которые нужно было расставить на пустых полках книжных шкафов. Большие чисто вымытые окна были без занавесок, и солнце щедрой позолотой покрывало липкие от свежей краски широкие подоконники и натертые до зеркального блеска медовые планки паркета. В комнату вошла мама, моя МАМА! и поставила перед собой милую смешную девочку Наташку, нашу теперешнюю соседку. Мы стали разбирать книги вместе, и Чуча, так прозвали мою новую подругу во дворе, принялась рассказывать о своей Киевской школе и девочках, с которыми мне предстояло вместе учиться. И представьте! Среди них была и Люба Диденко, которая когда-то в евпаторийском лагере сказала: «Если бы у нас был цветик-семицветик», мне бы трех лепестков хватило, чтобы загадать заветные желания: с Таткой в одном городе жить; с Таткой в одной школе учиться; с Таткой на одной парте сидеть!
И вот все это сбывалось.
Мальчик со скрипкой. Скульптура О.Шаркова