Annotation

Первая часть

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

Вторая часть

1.

2.

3.

Третья часть

1.

2.

3.

Нет в России даже дорогих могил,

Может быть, и были – только я забыл.

Нету Петербурга, Киева, Москвы –

Может быть, и были, да забыл, увы.

Георгий Иванов

Первая часть

1.

Немцы были в сером, провожающие – кто в чем, а я – в голубом, очень холодном пальто с лоснящимися пятнами на локтях и плохо зашитой дыркой от ножа чуть выше левого кармана.

Перрон был неширокий, но умело заплеванный. Поезд дымил, рычал и всем видом показывал, что вот-вот отправится, хотя все, включая машиниста, знали, что раньше, чем через полчаса, он с места не двинется. В вагон, отправляющийся дальше куда-то в тыл, лезли солдаты с баулами из роты, предназначенной для переформирования. Солдаты деловито пыхтели по-немецки и совершенно не замечали, что пассажиры из Смоленска еще не вышли. Судя по тому, что местных женщин в коротких, еле греющих советских пальтишках собралось примерно столько же, сколько и солдат, на переформирование рота шла уже очень давно. Они обнимались, галдели, поручик с перевязанной головой, то и дело окрикивавший солдат, сам отбивался от брюнеточки в валенках. Особенно напирали обмотанные бинтами солдаты с обморожениями – для этих война уже закончилась, и каждая минута, проведенная вдали от дома, была пустой тратой времени.

Убедившись, что, держась обычных галантных манер, на этой станции никогда не выйду, я перемахнул из тамбура на перрон через головы карабкающихся солдат и принялся распихивать толпу провожающих при помощи своего чемодана и дорожного саквояжа старика. Добравшись до первого фонаря, я сунул руки в карманы, а чемодан и саквояж поставил на асфальт и прижал коленями. Наконец из поезда выбрался старик:

– Вот поэтому я говорю: никаких интрижек в командировках. С такой-то организацией движения транспорта. Чего вы кривитесь? Идите, идите.

Он выглядел помятым, отряхивал испачканные об толкающихся солдат рукава пальто и больше всего походил на усатого чернявого воробья. Когда я устраивался в его агентство, он больше походил на павлина, а круг его при каждом удобном случае декларируемых принципов был так широк, что включал даже геополитические вопросы. Женщины – плохие заказчики. Шантаж вредит репутации. Никаких дел с немцами вести нельзя. Достаточно сказать, что нанял он меня под тем предлогом, что, видите ли, плохо помнит русский язык и испытывает проблемы в разговоре с клиентами с кресов. Последний раз в Варшаве он был в сентябре 39-го и с тех пор заговорил по-русски чище меня, а немецкие офицеры и их жены с их маленькими деликатными поручениями стали нашими главными клиентами. Исчез офис на богатой улице, исчезла латунная табличка на двери с переливчатым стеклом, уехала с родителями в Лодзь секретарша со всеми своими скрепками, карандашами, духами и спрятанными на время сидения за столом в тумбочке неудобными парадными туфлями. От всего гардероба осталась брючная пара и жилет. При ходьбе он теперь горбился, а в минуты большого волнения принимался поминутно облизывать нижнюю губу и потирать руки. И только я все так же носил за ним саквояж и подсказывал на ухо имена-отчества собеседников. Он, прищурившись, оглядывался по сторонам, чем-то опять недовольный и на кого-то сердитый.

– Ну что теперь-то случилось?

– Зубы плохие улыбаться.

Он поправил свою черную шляпу и отобрал саквояж. Там поверх смены белья лежал фотоаппарат, детали для проявки фотографий, засаленный бумажный сверток с недоеденными бутербродами и план пути к нужному дому.

Мы свернули с перрона в сторону и, обогнув здание вокзала, где людей тоже было полно, вышли на узкую улицу, ведущую в город. Небольшая площадь перед вокзалом была заполнена сторожащими свои санки подростками в теплой верхней одежде всех возможных сортов залатанности и нелепости. В отсутствие извозчиков, они чувствовали извозчиками себя и действовали соответствующе: громко переговаривались, сплевывали семечки, передавали друг другу обслюнявленные папиросы и похабно звали покидающих вокзал женщин прокатиться на санках. Женщины в основном отказывались.

Мы перешли реку по только недавно восстановленному немцами мосту. Он был весь в строительных лесах, а на промасленной железной балке возле него сидели три человека в форме Тодта и сосредоточенно курили. Куда дальше идти, мы не знали, поэтому осведомились у регулировщика. Регулировщик молча повернул раскрытую ладонь налево, в сторону не засаженной даже деревьями пустой горки, на которую так и просилась какая-нибудь церковь покрупнее. Эта церковь обнаружилась дальше по улице, вдруг превратившейся в небольшую площадь, – огромная, с тремя сверкающими даже без солнца куполами, она как будто вызывалась попасть под советскую бомбежку. В брусчатку перед трехэтажным зданием, в каких раньше располагались окружные суды, был врыт деревянный стенд с веселенькой надписью готическим шрифтом «камерад!», а что «камерад!», я уже читать не стал.

Мы перешли небольшой рукав реки по каменному мосту. Следом за нами приехал трамвай и, охнув на повороте, пополз в гору. Мы двинулись за ним. На задней площадке трамвая стоял, ежась, молоденький офицер без пальто и курил, щурясь на небо. Мы прошли мимо клуба, возле афиши которого о чем-то шушукалась компания девушек, по-видимому, старшеклассниц. В клубе давали каких-то «Змагаров», но девушки озирались на ту афишу, где было расписание танцев. Из длинного обветшалого и крашенного свежей серой краской двухэтажного здания под вывеской «Солдатенкино» вышли два тощих маленьких немецких солдата, почему-то с горбушками хлеба в руках. Мимо на мотоцикле с кареткой проехали еще два немца, они были с поднятыми меховыми воротниками и в меховых шапках, а поперек спины у каждого была винтовка. Серая вата туч висела прямо над домами.

Мы прошли квартал и свернули в сторону набережной. Следом за несколькими обычными губернскими домами появилась советской