Иванович, разве всем хватит? Вербованные каждый день приезжают — комнату дай, молодежь женится — комнату дай, семейным дом дай, всем дай, и все на жэкао обижаются. Конечно, правильно обижаются. Общежитий, и тех мало. Люди в вагончиках живут. Отдельный дом у директора, вам дом дали, а остальные сотрудники по одной комнате занимают, и кухня общая.

— Вы давно работаете в леспромхозе, Этери?

— Второй год, Алексей Иванович. — Я из Абхазии. Мой муж — кузнец Калле Ригонен. Приехал Калле из Карелии в санаторий в мой родной город Сухуми, а обратно поехал женатый: меня с собой в Хирвилахти взял. — Этери улыбнулась. — Поселок наш, можно сказать, интернациональный. Украинцы есть, белорусы есть, казахи есть, финны есть, русских много, карел много. Грузины тоже есть. Я!..

Этери покосилась на сидевшую на диване Нину и умолкла. «Почему молчит и не смотрит? Разве комендант не человек?..» Этери хотела рассказать, как поселок живет, что есть в магазинах, какие постановки готовит клуб, но она потеряла всякое желание рассказывать при виде холодного лица инженерши, обращенного в сторону окна. «Сидит, как пассажирка. Почему нахмурилась? Чем недовольна? Плохо живет? Муж хороший, сын хороший. Что человеку надо?»

Едва за Этери закрылась дверь, как Нина вскочила, выключила радио и опять застыла на диване в прежней позе. Баженов развязывал узлы, открывал чемоданы, укладывал на кровати матрацы, вешал носильные вещи в шкаф. Ходил он по комнате тихо, стараясь не стучать сапогами, украдкой поглядывал на жену. Генка давно забыл о трепке, успел облазить все уголки в доме, вымазал и саже руки, разорвал на коленке чулок. Мальчик вскарабкался на подоконник, высунул в форточку круглую голову с белым смешным хохолком на макушке и восторженно завопил:

— Мама, лес! И река! Большая! Папа, это Нева, да? Ребята на санках катаются!

— Алексей, сними его с подоконника. Простудится, — сердито сказала Нина.

Баженов подбежал к сыну. Генка упал в его объятия, брыкал в воздухе упругими ногами, теребил отца за волосы. Баженов щекотал его небритым подбородком. Генка визжал. Нина сжала ладонями виски.

— Алеша, невозможно! Перестаньте же, вы! У меня голова разламывается.

Баженов поставил сына на пол, потрепал его вихорок, велел играть тихо-тихо в соседней комнате, а сам подсел к жене, с виноватой улыбкой погладил ее руки.

— Дай, я помогу тебе раздеться, Ниночка. В комнате тепло. Этери утром протапливала.

— Ах, в какую глушь мы заехали! — вздохнула Нина, снимая пальто. — Ленинград и этот поселок… Неужели здесь можно жить годы?

— Люди живут здесь давно. И мы привыкнем.

— Не знаю, не знаю… Мне так грустно, Алешенька, так грустно.

На глазах у нее блеснули слезы. Баженов нежно обнял жену.

— Не расстраивайся прежде времени. Поживем, увидим. Я уверен, тебе в Карелии понравится. Лес здесь чудесный. Воздух — бальзам. А тишина какая!

— Неужели мы сюда надолго, Алеша?

— Да, дорогая.

Нина коротко всхлипнула, прижав платочек к глазам.

— Ну, успокойся же, Нина…

Баженов гладил плечи жены и, как маленькой, говорил ласковые утешительные слова. Потом супруги долго молча сидели на диване. В окно заглядывали сумерки. Короткий северный день шел к концу.

2

— Замок царицы Тамары за рекой, — усмехнулась Этери, когда Баженов спросил ее, где живет лесничая Самоцветова.

Густые сумерки окутывали поселок. Снег чуть смягчал темноту. До реки Баженов добрался быстро: дорогу хорошо укатали машины. За мостом расстилалась снежная равнина. Из сугробов черными пиками торчали верхушки молодых елок. Вдали, в снежной мгле, волчьим глазом светился огонек — «замок» лесничей. Баженов шел на огонек. Набрав в сапоги снегу, набрел на тропу. Вдоль нее громадами теснились кусты. Баженов терял спасительную тропу, натыкался на кусты и громко чертыхался. Угораздило же карельскую «царицу Тамару» поселиться у черта на куличках! Пошел снег с ветром. Баженов надвинул шапку на лоб. Дьявольская погодка! Вьюги и метели под февраль полетели. Неласковое северное небо засыпает снегом, а министерство и трест бумажками: давайте лес. С лесозаготовками не ладится: то тракторы выйдут из строя, то станция не даст току на полную нагрузку, и вальщики простаивают, то вовремя не подадут грузовые платформы, то. на узкоколейке авария. Каждый день стоит крови и нервов. А тут еще лесничая с гонором: зовешь — не идет в контору. Изволь самому тащиться на поклон. Пока доберешься до ее «замка», ноги сломаешь. Странное прозвище у нее!

Фонарь тускло освещал крыльцо лесничества. Баженов потоптался на ворохе хвои, брошенной на ступени, толкнул входную дверь — она оказалась незапертой — и очутился и коридоре. Ни единого звука, ни шороха.

Постучаться Баженов не успел. За дверью негромко запели. В низком грудном женском голосе чувствовалась глубина и сдержанная сила. Баженов прислушался. Здесь, ночью, в лесу, этот голос звучал особенно одиноко.

Пение неожиданно оборвалось. Наступило молчание, потом послышалось щелканье костяшек на конторских счетах. На стук Баженова за дверью неласково отозвались:

— Войдите!

За столом сидела женщина в старом выцветшем свитере, плотно облегавшем высокую грудь. Она выжидающе смотрела на Баженова темными широко поставленными глазами. Пушистые ресницы смягчали ее прямой и открытый взгляд.

— Добрый вечер, — учтиво поздоровался Баженов, — Вы — Тамара Васильевна Самоцветова?

Она чуть склонила набок голову с тяжелыми темными волосами, усмехнулась:

— Здравствуйте. Меня зовут не Тамарой, а Анастасией. «Тамара» — прозвище.

— Простите, — смутился Баженов.

Он представился, извинился за позднее посещение.

— Пустяки! К нам можно, когда угодно. Садитесь, пожалуйста, — просто пригласила лесничая. Умные, внимательные глаза смотрели в упор на Баженова. В слегка отброшенной назад голове было что-то горделивое, независимое.

— Я сама собиралась к вам, но не успела. Поздно вернулась из леса. И потом хотела сделать некоторые подсчеты. Работы осталось на пять минут. С вашего разрешения я закончу.

— Пожалуйста, работайте.

Лесничая подсчитывала, записывала цифры, а Баженов, по свойственной ему привычке всегда что-нибудь мять в пальцах, рассеянно терзал сухую еловую шишку. Из коричневых чашечек сыпались семена, похожие на однокрылых мотыльков.

— Что вы делаете? — Анастасия Васильевна отобрала У него шишку. На ее лице выразилась откровенная досада. — Пропал мой эксперимент!.

— Простите, ради бога, — растерянно пробормотал Баженов, чувствуя себя провинившимся школьником. Он поспешно смел семена в кучку.

Перелистывая