выказаться перед «Главным черномором», явило великую распорядительность. Десятки ртов одновременно стали выкрикивать совершенно противоположные команды, в воздухе заплескались рукава кожаных и каучуковых форменных пальто, и минуту до того четкая организация превратилась в балаган. Длинный хобот плавкрана дергался то влево, то в право, «Лосось» начал угрожающе раскачиваться. Неизвестно, чем бы это кончилось, если б вдруг не заглохла машина, дававшая крану жизнь. Из окошка крановой будки показалась свекольная от гнева физиономия английского мастера, и сверху посыпались замысловатые ругательства, свидетельствующие об успешном освоении англичанином богатств народного языка россиян.

Свирепый Вирен одобрительно кивнул заморскому спецу и резюмировал его английские годдемы и русский мат парой своих сочных оскорблений в адрес оплошавших распорядителей. После этого все руководство спуском было поручено старому заводскому такелажнику Филиппычу. Тот за шесть с половиной минут завершил операцию, а через час, приняв от Несвитаева в презент варварски полную кружку спирта, который подводники почему-то называли шилом, пренахально хвастал, что, мол, кабы не ихние высокородия, он-де эту муру закруглил бы в пять минут...

Тихонько постучавшись, в каюту бочком вошел крупный Павел Бордюгов, вестовой Несвитаева, моторист с «Лосося». Покосился на своего начальника, лежащего с полузакрытыми глазами, понял, не спит, наблюдает; аккуратно повесил на спинку кресла выутюженный сюртук с узкими серебряными погонами инженера, смахнул ветошкой невидимую пыль со стола. Переминаясь, вежливо кашлянул: какие, мол, указания на сегодня?

— Что, Павел, как вчера гульнулось? — улыбнулся Несвитаев.

— Дома у мамаши был, — хмуро ответил тот.

— Ах да...- офицер чуть смутился, забыл, его вестовой — единственный среди экипажа местный, севастопольский. — Ну, а мамаша как поживает?

— Поживает как поживает, — неохотно ответил матрос, но тут же махнул рукой и сказал: — Да что уж там, все равно вы узнаете. Плохо мамаша поживает. Горе у нас. Братуху моего старшого, Степана, повесили намедни.

— Ка-ак повесили?

— А вот так вот, за шею! В общем, ваше благородие, эсер был брат. Два месяца тому участвовал в покушении на какого-то военного прокурора, и вот. — В голубых глазах Павла тоска и растерянность, — вы бы, ваше благородие, лучше себе какого другого вестового подыскали.

— Вот что, Павел, — Несвитаев сел в постели, — да сядь ты, сядь, не топчись. Глупости насчет другого вестового оставь. А сейчас иди к боцману, скажи, я отпустил тебя до затрашнего утра. Побудь с матерью. Постой. Отдай вот это матушке.

Он вытащил из мундира, вложил в нагрудный карман робы вестового несколько синеньких пятирублевок.

— Да бери, бери, Паша, не на выпивку даю — для матери твоей. Ведь мы с тобой побратимы в некотором роде, так ведь?

— За заботу да ласку спасибо, Алексей Николаевич, а это — пустое это.

Павел упрямо мотнул головой и, выложив на столешницу деньги, вышел.

Они действительно были побратимы: три года назад Бордюгов спас Несвитаеву жизнь — во время катастрофы «Дельфина» вытащил захлебнувшегося подпоручика на поверхность.

Первый визит к Нептуну

Через десять дней у плавпричала в бухте Южной рядом с «Лососем» стояла уже вторая американская субмаринка — «Судак».

Присыпанный снежком «Судак» стоит, не шелохнется, а «Лосось» с утра будто ожил: внутри что-то утробно урчит, корпус вздрагивает, из зарешеченной круглой дыры позади рубки — голубой шлейф бензиновой гари. Нынче «Лососю» предстоит впервые окунуться в черноморские волны. С высокого борта «Днестра» дивятся матросы-надводники: такое махонькое суденышко «Лосось» — мальчишка соплей перекинет — а поди же, с утра в эту прорву пятый воз разной утвари вваливают. Невдомек флотским: у подводной лодки лишь одна пятая корпуса над водой, оттого и кажется игрушечной. Отрядный коняга Кингстон, доставив очередной воз на пирс, прядет ушами, фыркает раздраженно: к духовитому перегару от флотских привык, но бензиновая гарь явно не по лошажьему нутру.

Внутри лодки душно, жарко, пахнет горячим машинным маслом, красками, парами аккумуляторной кислоты. Тусклые электрические лампочки высвечивают фантастическое нагромождение механизмов, приборов, сплетенных в змеиные клубки трубопроводов, кабелей. Попавшего впервые в эту железную утробу берет оторопь: матерь божья, да тут ступить негде, не то чтобы работать и жить. Но при всем кажущемся хаосе здесь нет ничего лишнего, рационализм в компоновке инженерных хитросплетений достиг тут совершенства.

Несвитаев с трюмным квартирмейстером Сорокиным возятся с главным осушительным насосом: неисправен насос. Инженер все эти дни докладывал — нельзя с такой неисправностью в море выходить — куда там! Завотрядом Белкин — опытный, казалось бы, подводник — балагурит: на носу, мол, б декабря, Николин день, тезоименитство царя, Вирену-де неймется телеграфировать государю о досрочном вводе в строй Черноморской эскадры первой подлодочки — окунемся уж как-нибудь, порадуем державного вождя флота.

В машинном отделении кондуктор Горшков взъелся на моторного квартирмейстера 1 статьи Павла Бордюгова, вестового Несвитаева:

— Почто давеча масло в циркуляшке не проверил? Внушал я тебе? Видно, креста на тебе нет.

— Крест не обязательно, — возражает тот, — лишь бы бог в душе был.

— В душе, говоришь? Ну погоди, возвернемся с морей, ужо я тебе организую в бога душу!

Кондуктор последнюю фразу шепчет яростно, но воровато озирается и осеняет рот крестным знамением: ругань, божба на военном судне, тем более на лодке — ни-ни!

Сверху, в круглом проеме входного люка черным лаком сверкнули модные узконосые, на низком каблуке, штиблеты, и сам капитан-лейтенант Белкин явился в лодке — щеголеватый, с лихо закрученными вверх усами. Глянул из-под короткого нахимовского козырька фуражки искристо и шало, бодро спросил:

— Ну что, водяные черти, нырнем?

Встретился с нехорошим взглядом инженера Несвитаева, нимало не смущаясь, добавил:

— Представляешь, Алеша, нас в городе, оказывается, вот уже неделю, как зовут водяными чертями. И почему? Недавно у вокзала, за ночлежкой некоего Кассиди, нашли убитую девицу. Так одна бабка на базаре заявила: дело рук водяных чертей с самотопа-нырялки. И весьма убедительно аргументировала обвинение: какой, мол, порядочный человек полезет под воду — только головорез отчается на такое! И весь город подхватил: «водяные черти».

Завотрядом говорил пустяки, а сам выжидающе глядел на инженера.

— Николай