— Да, конечно, — облегчённо говорит он и со спешкой открывает дверь.

Темнеет совсем рано. Я уже заранее отложила свою идею: посмотреть на звезды, потому что небо всё ещё заволочено серой пеленой. Холодный воздух обжигает легкие.

Адресат никогда не скажет этих слов, потому что это ложь. Но это та ложь, которую я хотела бы услышать: «Я не знаю, с чего начать и как бы я мог искупить вину за все те проступки и опрометчивые фразы, какие бросал наутек. Я был тотально несправедлив, я был зол, я был взбешен, но не с негативной, даже злобной стороны, а поскольку во мне таился грандиозный секрет, тяжелейшее бремя, какое я страшился открыть и быть непонятым. Дело в том, что я всегда, когда смотрел на тебя, меня будто бы лезвиями резали, отчего я, пытаясь шутить, стремился лишь принизить тебя, уничтожить идола, какой ковался в застенках души — необходимо низвергать то, что тяжело выдержать, что ломает хребет, поскольку громаднее, чем ты И чувство, постепенно зревшее во мне, все больше обволакивало с течением времени: грозная, грубая и душераздирающая неизбежность разрасталась во мне, по мере чего мое поведение искажалось и, кажется, я достиг пика, во время которого все надломилось. Я перебрал. Я повел себя совсем отвратительно и ныне, оторванный от тебя, изнемогаю. Очевидно, что продолжать так я не могу и не желаю, поэтому то, что было бременем, ярмом, я желаю оголить: я люблю тебя, Валентина, ровно с того момента, как мы вместе бродили по кладбищу. Что-то внутри зародилось, произвольно, случайно, наобум — как всякий злой рок настигает в максимально неподходящую минуту. Тогда твои обворожительные темные глаза впервые воспылали во мне и всю ночь я мучился. Очевидно… Точнее, тогда мне было очевидно, что признаваться в любви — ожидать трагедии, страдания и драмы. Мне было приятно с тобой общаться и иначе, не только из-за чувства. Я решил, что единственный вариант — загубить, что цвело во мне, но ты все больше и больше, все сильнее и сильнее воплощала нечто абсолютное, что внутри я старался возненавидеть, так как это обрекало меня на страдания. Тем не менее, все итак разрушилось, осталось лишь взывать к тебе уже в полной искренности, прося прощения за все грубые акты, какие я совершал по глупости, от бессилия, от остервенения, от страха непринятия. Я люблю тебя, и, говоря лишнее, я был в страшном трепете, словно святотатствую, словно возношу молот над чудной иконой. В ночи снова и снова о брошенных невольных словах, каждая гадость прилипала ко мне, я знаю все досконально, что говорил. Это пытка, что я позволял себе быть таким по отношению к тебе. Прости. Я больше не буду, ведь теперь ты знаешь.»

…Это всё могло закончиться иначе, совсем иначе, но, к сожалению, именно жалость адресата и мой страх перед жизнью и перед ним, что перешёл в упоение, уничтожили всё. Мы могли быть другими людьми, лишенными всех тягот, могли бы быть друзьями уж точно, но почему-то всё обернулось исключительно в крах, будто это гадкое провидение, и никогда не будет света, только глубже и хуже, что, кажется, записано в нашем естестве. Трагическая, тягучая минорная нота, которую не выбить из мышления. Мы все больны и не знаем счастья и умеем только убегать…

— Тебе не интересно было бы сыграть роль, в рамках которой ты доходишь до грани реальности и сцены, когда ты убиваешься, вредишь себе, рвешь волосы на голове, бьешься головой о пол? — вот, что он спрашивает вместо того, что я хотела услышать…

— Нет, это скучно. Слишком легко.

— А что тогда интересно?

— Я придумала новое четверостишие, — я нежно и беззаботно улыбаюсь. Последний раз.

— Какое же?

Мне безразлична его реакция на никчемное четверостишие. Одним рывком я перепрыгиваю через балясины, удерживающие перила балкона. Последнее, что суждено мне увидеть — темноту дождливого осеннего неба…