Цви Прейгерзон В лесах Пашутовки Полное собрание рассказов

Предисловие

Полное собрание рассказов в биографии любого писателя — событие большой важности. Это, по сути дела, и есть зеркало судьбы, ибо в рассказе, более коротком и мобильном, чем крупные жанры (повесть или роман), как правило, отражаются живые впечатления и переживания автора по следам какого-то эпизода или периода жизни. Вот и получается, что от рассказа к рассказу словно бы выстраивается линия судьбы писателя, как биографическая, так и творческая, стилевая.

Особенно писателя такой судьбы, как Цви Прейгерзон.

«…В то время я странствовал по разным местечкам и повидал немало их обитателей — тех самых простых людей, образами которых полнятся литература и история нашего народа. Видел их скудную, раздавленную жизнь, кое-как барахтающуюся в бедности и грязи. И сказал я себе в сердце своем:

— Горе тебе, Биньямин Четвертый, на чью долю выпала сомнительная честь описывать удручающую убогость еврейского местечка. Горе тебе, о несчастнейший из всех, когда-либо бравших в руку перо!..»

Почему Биньямин и почему — Четвертый? Впрочем, в своих книгах писатель может называть себя любым именем. Но — Четвертый? В еврейской традиции это очень значимое имя. Первым Биньямином стал Биньямин Тудельский, или Биньямин из Туделы, — испанский еврей, путешественник, живший в XII веке. Посвятив значительную часть жизни странствиям по землям рассеяния евреев, он написал на иврите книгу о своих путешествиях и вошел в историю и традицию народа.

Семь столетий спустя другой Биньямин, бессарабский еврей, называвший себя Биньямином Вторым, отправился в путешествие в поисках потерянных израильских колен и проехал множество стран от Северной Африки до Китая. Он тоже написал книгу и тоже на иврите, но впервые вышла она во французском переводе.

Биньямин Третий — главный герой повести Менделе Мойхер-Сфорима (1836–1917), путешествие которого представляет собой фантастическую и подчас гротесковую вариацию на тему трагического существования еврейского народа в черте оседлости…

Цви Прейгерзон называл себя Биньямином Четвертым. Видимо, его настолько волновала легенда этого имени, что он и в прозе наделил им своего героя. И даже сына — в реальной жизни — он тоже нарек Биньямином.

Том рассказов, названный «В лесах Пашутовки», — это целый мир, трагический и смешной, жалкий в своей терпеливой забитости и величественный в своем беспредельном горе, целый мир персонажей, некогда заселявших города и местечки бывшей черты оседлости. Цви Прейгерзон воссоздает этот исчезнувший мир с поистине бабелевским экспрессионизмом.

«…И тогда я собрал все истории, записанные мною во время странствий из местечка в местечко. Что-то слышал я на лавочке возле полуразрушенной синагоги от древней морщинистой старухи, что-то — из уст молоденькой девушки, которую прибило ко мне волнами страха и безысходности…»

Книга «В лесах Пашутовки» потрясает, оглушает — как может оглушить крик огромной толпы на площади. И точно так же, как толпа всегда разнородна, так разнородны по стилю эти рассказы: то сдержанно суховатые, с оттенком даже документальности, то совершенно фантастичные, то рвущие душу своей поистине шекспировской трагедийной высотой, то комичные, парадоксальные, почти сюрреалистические.

И все же при этой стилевой разности их объединяет одно: щемящее чувство утраты.

«…Бурные волны пятилеток смыли последние остатки тех, кто уцелел в годы погромов, и теперь звонкая пустота ходит из дома в дом по переулкам моего детства…»

Звонкая пустота осталась от целого мира, того мира еврейской истории, о котором незабываемо написал когда-то поэт Борис Слуцкий в одном из своих стихотворений:

Она бередит душу читателя и сегодня, ибо утраты народа невосполнимы. Но пока народ помнит, пока его писатели на разных своих языках возрождают фрагменты утраченного мира — он существует и будет существовать, как в книге замечательного писателя Цви Прейгерзона.

Дина Рубина

Цви Прейгерзон В лесах Пашутовки

В начале месяца ава

В третий день месяца тишрея^[1], как раз на пост Гедальи^[2], исполнилось Лизаньке девять лет, а в субботу праздничной недели Суккот^[3] пришли в родительский дом убийцы. Местечко плавало тогда в еврейской крови, и со всех сторон слышались крики истязаемых. Убийцы пришли ночью, когда лишь луна стучалась в темные окна дома. Они сунули Лизаньке в кулачок две спички, у одной из которых была отломана желтая головка, и отдали маму с отцом на волю жребия. Обломанная спичка выпала отцу — он сам вытащил ее из сжатого кулачка дочери. Его повесили на крюке, где до того висела большая лампа. Убийцы сорвали лампу, поставили папу на стол, затянули вокруг его шеи галстук смерти, а затем выбили стол из-под ног. Мама где-то кричала странным криком, отец дергался на веревке, а один из убийц подпрыгнул и, обхватив тело руками и ногами, стал раскачиваться вместе с повешенным.

После этого убийцы забили до смерти мать. Такова была суббота праздничной недели Суккот; осень шушукалась в огороде с увядшей ботвой, и тени ужаса бродили по пустым грядкам. После этого Лизанька несколько лет скиталась по большому миру, где слышны были лишь рык войны, вопли погромов и шум кровавой смуты. Гибельный страх объял тогда все дома и в один миг состарил даже юные души. В городе Бердичеве прибилась Лизанька к странной паре, которую составляли бывшая торговка рыбой по имени Песя и нищий попрошайка Мешулам. С тех пор ходили они втроем из местечка в местечко по залитым кровью дорогам. На рынках и во дворах пели Мешулам-нищий и Лизанька-сирота печальные песни, от которых сжимается сердце любого еврея. Они пели, а бывшая торговка рыбой Песя кружилась под звуки немудрящей мелодии, плакала и посыпала голову пылью и пеплом.

Так добрались они до Пашутовки, где на девочку положила глаз Голда-бакалейщица. Она взяла Лизаньку в дом и поселила ее в отдельной маленькой комнатке с окном, выходящим на рынок. Там девочка и сидела почти безвылазно, днем и ночью читая подряд все толстые романы — хоть Дюма, хоть Майн Рида, хоть Достоевского. Вскоре в Пашутовку пришел месяц ав^[4], и деревья отметили его приход, украсив желтыми пятнами ветви и стволы. В тех домах, где еще придавали значение слову стариков, перестали есть мясное. Зато молодые бунтари, читатели новых газет, для которых