- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (29) »
уязвлённая, она бросила ему целый десяток доказательств того, что она справляется. И справляется неплохо, справляется хорошо. И что на конкурсе на лучшую подготовку к летним лагерям они взяли по краю первое место. И что за это она получила вот эту самую путёвку на отдых в лучший пионерский лагерь, в Крым.
— Эх, Натка! — пристыдил её Шегалов. — Тебе бы радоваться, а ты… И посмотрю я на тебя… ну до чего же ты, Натка, на мою Маруську похожа!… Тоже была лётчик! — с грустной улыбкой докончил он и, звякнув шпорами, встал со стула, потому что ударил звонок и рупоры громко закричали о том, что на севастопольский № 2 посадка.
Через туннель они вышли на платформу.
— Поедешь назад — телеграфируй, — говорил ей на прощанье Шегалов. — Будет время — приеду встречать, нет — так кого-нибудь пришлю. Погостишь два-три дня. Посмотришь Шурку. Ты её теперь не узнаешь. Ну, до свиданья!
Он так любил Натку, потому что крепко она напоминала ему старшую дочь, погибшую на фронте в те дни, когда он носился со своим отрядом по границам пылающей Бессарабии.
Утром Натка пошла в вагон-ресторан. Там было пусто. Сидел рыжий иностранец и читал газету; двое военных играли в шахматы. Натка попросила себе варёных яиц и чаю. Ожидая, пока чай остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался прошлогодним. «Ну да… всё старое: «Расстрел рабочей демонстрации в Австрии», «Забастовка марсельских докеров». — Она перевернула страничку и прищурилась. — И вот это… Это тоже уже прошлое». Перед ней лежала фотография, обведённая чёрной траурной каёмкой: это была румынская, вернее — молдавская, еврейка-комсомолка Марица Маргулис. Присуждённая к пяти годам каторги, она бежала, но через год была вновь схвачена и убита в суровых башнях кишинёвской тюрьмы. Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами. Густые, немного растрёпанные косы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза. Вот такой, вероятно, и стояла она; так, вероятно, и глядела она, когда привели её для первого допроса к блестящим жандармским офицерам и следователям беспощадной сигуранцы. … Марица Маргулис. Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место. Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные, тяжёлые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо сбираясь в грозовые тучи. Близилась непогода, и официанты поспешно задвигали тяжёлые запылившиеся окна. … Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон вошли ещё двое: высокий, сероглазый, с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с ним шестилетний белокурый мальчуган, но с глазами тёмными и весёлыми. — Сюда, — сказал мальчуган, указывая на свободный столик. Он проворно взобрался на стул и, стоя на коленях, подвинул к себе стеклянную вазу. — Папа… — попросил он, указывая пальцем на большое красное яблоко. — Хорошо, но потом, — ответил отец. — Ладно, потом, — согласился мальчуган и, взяв яблоко, положил его рядом с тарелкой. Человек достал папиросу. — Алька, — попросил он, — я забыл спички. Пойди принеси. — Где? — спросил мальчуган и быстро соскочил со стула. — В купе, на столике, а если нет на столике, то в кармане в пальто. — То в кармане в пальто, — повторил мальчуган и направился к открытой двери вагона. Человек в сером френче открыл газету, а Натка, которая с любопытством слушала весь этот короткий разговор, посмотрела на него искоса и неодобрительно. Но вот за окном, подавая сигнал к отправлению, засвистел кондуктор. Человек во френче отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже вдвоём. — Ты зачем приходил? Я бы и сам принёс, — спросил мальчуган, опять забираясь коленями на сиденье стула. — Я это знаю, — ответил отец. — Но я вспомнил, что позабыл другую газету. Поезд ускорил ход. С грохотом пролетел он через мост, и Натка загляделась на реку, на луга, по которым хлестал грозовой ливень. И вдруг Натка заметила, что мальчуган, спрашивая о чём-то у отца, указывает рукой в её сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой. Мальчуган, придерживаясь за спинки стульев, направился к ней и приветливо улыбнулся. — Это моя книжка, — сказал он, указывая на торчавший из-за цветка журнал. — Почему твоя? — спросила Натка. — Потому что это я забыл. Ну, утром забыл, — объяснил он, подозревая, что Натка не хочет отдать ему книжку. — Что же, возьми, если твоя, — ответила Натка, заметив, как заблестели его глаза и быстро сдвинулись едва заметные брови. — Тебя как зовут? — Алька, — отчётливо произнёс он и, схватив журнал, убежал к своему месту. Ещё раз Натка увидала их уже тогда, когда она сошла в Симферополе. Алька смотрел в распахнутое окно и что-то говорил отцу, указывая рукой на голубые вершины уже недалёких гор. Поезд умчался дальше, на Севастополь, а Натка, вскинув сумку, зашагала в город, чтобы сегодня же с первой автомашиной уехать на берег этого совсем не знакомого ей моря.
В синих шароварах и майке, с полотенцем в руках, извилистыми тропками спускалась Натка Шегалова к пляжу. Когда она вышла на платановую аллею, то встретила поднимающихся в гору ребят-новичков. Они шли с узелками, баульчиками и корзинками, весёлые, запылённые и усталые. Они держали — наспех подобранные круглые камешки и хрупкие раковины. Многие из них уже успели набить рты кислым придорожным виноградом. — Здорово, ребята! Откуда? — спросила Натка, поравнявшись с этой шумной ватагой. — Ленинградцы!… Мурманцы!…— охотно закричали ей в ответ. — Машиной, — спросила Натка, — или с парохода? — С парохода, с парохода! — точно обрадовавшись хорошему слову, дружно загалдели только что приплывшие ребята. — Ну, идите, да идите не по аллее, а сверните влево, вверх по тропке, — тут ближе. Когда Натка уже спустилась на горячие камни, к самому берегу, то увидела, что по дороге из Ялты во весь дух катит на велосипеде старший вожатый пионерского лагеря Алёша Николаев. — Натка, — соскакивая с велосипеда, закричал он сверху, — уральцы приехали? — Не видала, Алёша. Ленинградцев сейчас встретила да утром человек десять каких-то. Кажется, опять украинцы. — Ну, значит, ещё не приехали… Натка, — закричал он опять, вскакивая в седло велосипеда, — выкупаешься, зайди ко мне или к Фёдору Михайловичу! Есть важное дело. — Какое ещё дело? — удивилась Натка, но Алёша махнул рукой и умчался под гору. Море было тихое; вода светлая и тёплая. После всегда холодной и быстрой реки, в которой привыкла Натка купаться ещё с
Утром Натка пошла в вагон-ресторан. Там было пусто. Сидел рыжий иностранец и читал газету; двое военных играли в шахматы. Натка попросила себе варёных яиц и чаю. Ожидая, пока чай остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался прошлогодним. «Ну да… всё старое: «Расстрел рабочей демонстрации в Австрии», «Забастовка марсельских докеров». — Она перевернула страничку и прищурилась. — И вот это… Это тоже уже прошлое». Перед ней лежала фотография, обведённая чёрной траурной каёмкой: это была румынская, вернее — молдавская, еврейка-комсомолка Марица Маргулис. Присуждённая к пяти годам каторги, она бежала, но через год была вновь схвачена и убита в суровых башнях кишинёвской тюрьмы. Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами. Густые, немного растрёпанные косы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза. Вот такой, вероятно, и стояла она; так, вероятно, и глядела она, когда привели её для первого допроса к блестящим жандармским офицерам и следователям беспощадной сигуранцы. … Марица Маргулис. Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место. Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные, тяжёлые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо сбираясь в грозовые тучи. Близилась непогода, и официанты поспешно задвигали тяжёлые запылившиеся окна. … Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон вошли ещё двое: высокий, сероглазый, с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с ним шестилетний белокурый мальчуган, но с глазами тёмными и весёлыми. — Сюда, — сказал мальчуган, указывая на свободный столик. Он проворно взобрался на стул и, стоя на коленях, подвинул к себе стеклянную вазу. — Папа… — попросил он, указывая пальцем на большое красное яблоко. — Хорошо, но потом, — ответил отец. — Ладно, потом, — согласился мальчуган и, взяв яблоко, положил его рядом с тарелкой. Человек достал папиросу. — Алька, — попросил он, — я забыл спички. Пойди принеси. — Где? — спросил мальчуган и быстро соскочил со стула. — В купе, на столике, а если нет на столике, то в кармане в пальто. — То в кармане в пальто, — повторил мальчуган и направился к открытой двери вагона. Человек в сером френче открыл газету, а Натка, которая с любопытством слушала весь этот короткий разговор, посмотрела на него искоса и неодобрительно. Но вот за окном, подавая сигнал к отправлению, засвистел кондуктор. Человек во френче отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже вдвоём. — Ты зачем приходил? Я бы и сам принёс, — спросил мальчуган, опять забираясь коленями на сиденье стула. — Я это знаю, — ответил отец. — Но я вспомнил, что позабыл другую газету. Поезд ускорил ход. С грохотом пролетел он через мост, и Натка загляделась на реку, на луга, по которым хлестал грозовой ливень. И вдруг Натка заметила, что мальчуган, спрашивая о чём-то у отца, указывает рукой в её сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой. Мальчуган, придерживаясь за спинки стульев, направился к ней и приветливо улыбнулся. — Это моя книжка, — сказал он, указывая на торчавший из-за цветка журнал. — Почему твоя? — спросила Натка. — Потому что это я забыл. Ну, утром забыл, — объяснил он, подозревая, что Натка не хочет отдать ему книжку. — Что же, возьми, если твоя, — ответила Натка, заметив, как заблестели его глаза и быстро сдвинулись едва заметные брови. — Тебя как зовут? — Алька, — отчётливо произнёс он и, схватив журнал, убежал к своему месту. Ещё раз Натка увидала их уже тогда, когда она сошла в Симферополе. Алька смотрел в распахнутое окно и что-то говорил отцу, указывая рукой на голубые вершины уже недалёких гор. Поезд умчался дальше, на Севастополь, а Натка, вскинув сумку, зашагала в город, чтобы сегодня же с первой автомашиной уехать на берег этого совсем не знакомого ей моря.
В синих шароварах и майке, с полотенцем в руках, извилистыми тропками спускалась Натка Шегалова к пляжу. Когда она вышла на платановую аллею, то встретила поднимающихся в гору ребят-новичков. Они шли с узелками, баульчиками и корзинками, весёлые, запылённые и усталые. Они держали — наспех подобранные круглые камешки и хрупкие раковины. Многие из них уже успели набить рты кислым придорожным виноградом. — Здорово, ребята! Откуда? — спросила Натка, поравнявшись с этой шумной ватагой. — Ленинградцы!… Мурманцы!…— охотно закричали ей в ответ. — Машиной, — спросила Натка, — или с парохода? — С парохода, с парохода! — точно обрадовавшись хорошему слову, дружно загалдели только что приплывшие ребята. — Ну, идите, да идите не по аллее, а сверните влево, вверх по тропке, — тут ближе. Когда Натка уже спустилась на горячие камни, к самому берегу, то увидела, что по дороге из Ялты во весь дух катит на велосипеде старший вожатый пионерского лагеря Алёша Николаев. — Натка, — соскакивая с велосипеда, закричал он сверху, — уральцы приехали? — Не видала, Алёша. Ленинградцев сейчас встретила да утром человек десять каких-то. Кажется, опять украинцы. — Ну, значит, ещё не приехали… Натка, — закричал он опять, вскакивая в седло велосипеда, — выкупаешься, зайди ко мне или к Фёдору Михайловичу! Есть важное дело. — Какое ещё дело? — удивилась Натка, но Алёша махнул рукой и умчался под гору. Море было тихое; вода светлая и тёплая. После всегда холодной и быстрой реки, в которой привыкла Натка купаться ещё с
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (29) »