вспоминается фосфор на стареньких шариках. Большие, с толстыми стенками, с очень узкими горлышками, в жестяной коронке, и внутри железка с растопыренными лапками. Похоже на водомерку. Дзинь – и упадет. Дзинь – это я сейчас упаду. Нет, стою. Держусь покамест. Вот что мне странно: думать красиво. Про соль, про шарики. Словно кто-то слушает. Иногда мне кажется, что слушают, когда я думаю. Рассказываю кому-то сказочку про то, как оно все происходит. Некоторые так и делают, только вслух. Приходят, берут телефон и начинают какой-нибудь подружке: ну вот, пришла я. Именно что пришла я.

Женщины в основном. Пришла я, а она мне и говорит. Меня так научили.

Кто, спрашивается? Кому это я? Хорошо бы Господу Богу или еще чему-нибудь такому. Нет, не Господу Богу, а так. Тебе. Какому такому тебе? Вообще – тебе. Особенно противно придумать что-нибудь про себя, а потом повторить кому-нибудь вслух. Ух. Ух. Все-таки дзинь.

Насадили меня на железные штыри и голову мою посыпали звездной пылью. В каждую коленку до самого бедра. Больно. Как много в этом слове. Попробовать рассказать кому-нибудь, как – ничего не выйдет.

Со стороны видней. Нарисовать хорошо. Или вылепить. Мальчик, вынимающий занозу. Екатерина Геннадьевна, вынимающая из коленки железный штырь. Я бы это так: вытянутая шея, на чуть длиннее, чем надо. Глаза полуприкрыты. Рот полуоткрыт. Или наоборот. Не важно.

Три горизонтальные щели. Штырь в левой коленке согревается, становится мягкий и жидкий. Да-да, пожалуйста. Нет-нет, ничего.

Узнаю. Могу. Нет, не могу. Доведешь меня обратно, я там отсижусь минут пятнадцать, а потом пойду. Вопросительный знак. Хорошо?

Зажгу свет в прихожей, зажгу свет в коридоре, зажгу свет в учительской. Доведу, усажу на диван. Ух, сяду. Мне ужасно повезло, а ей немного не повезло, но не так, как мне. Ей не повезло сейчас, а мне не повезло вообще. Такому радоваться не грех. Кстати, что такое грех, надо еще выяснить. Я сегодня нарушил по крайней мере две заповеди. Не чувствую. Радуюсь, радуюсь.

Ну ты иди, спасибо. Дальше я сама справлюсь. Как бы не так.

– Я, Катерина Геннадьевна, собственно, шел сюда. Я вас попросить хотел. Не могли бы вы, точка, точка, точка, позволить мне здесь, тире, тире, тире, до завтра переночевать, точка, точка, точка, ах да, вопросительный знак: хорошо?

– Я не знаю, что тебе и сказать, а зачем, собственно.

Шкаф, альбомы. Прессованная стружка по срезу. Дешевый. Отчего это вокруг все дешевая дрянная мебель? У других старая, деревянная, хотя тоже дешевая. А эта хотя дешевая, но дорогая. Всегда трогательно, что цветы в горшках, хотя на самом деле смешно и глупо, но кажется, что сюда ходят не просто так, а немного домой. Все равно глупо, сейчас заплачу.

– Я, Катерина Геннадьевна, из дома убежал, а где ночевать, не знаю.

Штырь из второй ноги потихоньку вылезает, но все не так хорошо, как с левой. Горячо и дрожит. Сейчас заплачу. Потолок в кружевном воротничке. Нужно сигарету.

– Придвинь-ка мне пепельницу, а то я не дотянусь. Что же ты будешь делать завтра?

– Я еще не знаю. Вот если бы вы разрешили, я бы тогда знал, что мне делать сегодня.

– А собственно, в чем дело?

Нужно избавляться от этого слова. Почему “собственно”? Что это значит – “собственно, шел”? Шел собственной персоной? “А зачем, собственно”? “А в чем, собственно, дело”? Неплохо бы узнать, в чьей собственности находятся все эти действия и обстоятельства.

Отвязаться от мысли, что где-то сидит какой-то собственник и слушает твои мысли, смотрит, куда ты идешь, за какой надобностью и по какой причине. Все слова-паразиты на что-нибудь да намекают. Если человек говорит все время “как бы”, это что-то как бы значит. “Die

Philosophie als ob” – есть такая книжка. Что этим хотят сказать -

“слова-паразиты”? Разумеется, если представлять себе так: есть человек, а есть на нем или в нем какие-то “паразиты”. А с точки зрения паразитов нет никакого такого человека, есть среда обитания.

Как бы вам это понравилось: какой-нибудь холм сообщает по почте своему старшему брату, дескать, заели паразиты, построили жилой комплекс. А брат ему отвечает: да, мол, сочувствую, у меня вот тоже недавно. Единственное средство – хорошее извержение. Тебе это средство не по средствам. Ничего, маленький тектонический сдвиг тоже может быть эффективным. Сообщу ближайшей плите. Ненадолго, но поможет. Братец огорчается: они так быстро плодятся, как кролики прямо. Не успеешь оглянуться, они у тебя все нутро выгрызут. Но это я уже как бы от себя. Так вот, никаких “собственно”. Шло. Думало.

Смеркалось. Упало. Подняло. Поднялось. Говорило:

– Мне сложно там жить. Я не могу учиться. Не могу рисовать. Я ведь плохо рисую, правда?

Правда. Сейчас будешь все валить на них. Они такие плохие. Они тебе не дают жить. Мешают. Кажется, их только для того и придумали, чтобы все на них валить. Скажешь тоже, мешают. Ну, знаю, видела обоих. Но рисуешь-то ты плохо не потому, что они тебе мешают. Просто ты плохо рисуешь.

– Правда. Но ты умеешь учиться. Если будешь работать больше, то сможешь лучше. Может, у тебя не совсем подходящие условия. Знаешь, что я тебе скажу – если ты будешь заниматься живописью как можно больше, и рисунком тоже, и композицией обязательно, то тебе будет легче не обращать на них внимания. Приходи сюда, когда свободен.

Отрабатывай технику. Только ночевать иди домой, а то.

Я вас прекрасно понимаю, Катерина Геннадьевна, и про условия, и про то, что работа помогает, и про то, что красть нехорошо, но вы мне выбора не оставляете, я не хочу быть в будущем лучше, я не хочу быть художником, я хочу просто пожить чуть-чуть, и еще я знаю, что вы в них смыслите еще меньше, чем я, поэтому достаю этот дурацкий пистолет и упираю в нижнюю челюсть, дулом вверх. Она ахает и говорит:

– Да он у тебя хоть заряжен?

– Правильно, Катерина Геннадьевна, это я лажанулся. – Достаю обойму, вставляю и опять упираю в нижнюю челюсть.

Катерина Геннадьевна опять ахает, пытается подняться мне навстречу, охает: нога. Не получается. Она говорит:

– Знаешь, это не по-мужски. Это называется шантаж.

– Знаю, что шантаж. Знаю, что не по-мужски. Это по-женски, нет, по-свински. Вы разрешите мне здесь переночевать, а завтра я уйду.

– Ты откуда это взял, – говорит.

Я отвечаю откуда. Не понимаю, говорит она, зачем твоему отцу пистолет и зачем он его оставляет на видном месте. Я этого тоже не понимаю. Отец, я многое не понимаю про него. Что и зачем он делает.

Могу объяснить, что и зачем я делаю. Знаешь что, говорит она, у меня зверски болит нога и мне плевать, что у тебя пистолет. Можешь оставаться здесь, если хочешь. Завтра я приду в шесть часов, если мне вообще удастся куда-нибудь уйти отсюда, если мне вообще удастся потом выйти из дома. Ты можешь здесь