неуклюжего каменного старика интересовали только звезды. На плоской крыше его дома стояло вращающееся кресло из прочного дерева.

Старик усаживался в него, долго расправлял плечи, откидывал голову на подголовник и целыми ночами смотрел в черное, расшитое блестками небо. Все книги, которые он покупал у Елисео, были по астрономии и астрологии. Но старик никогда никому ничего не предсказывал.

Елисео говорил, что Мануэль ему интересен тайной, которую он носит в себе, и утверждал, что старик не предсказывает будущее, потому что точно его знает.

Никто не помнил, когда старик пришел в город, никто не помнил, был ли он когда-нибудь молод. Люди старались об этом не думать и сторонились его, как они всегда сторонятся непонятного, поскольку непонятное может таить в себе скрытую опасность. С годами они привыкли к Мануэлю и относились к нему как к городской достопримечательности, без которой города не бывает.

9

Окно книжной лавки Елисео выходило на уличную площадку, и через него видны были только ноги прохожих. Но из окон задней комнаты, в которой он спал, открывался простор пустыни. Внизу были крыши.

Взгляд скользил по ним, отмечая щели улиц, выхватывая башенки, и уходил дальше и дальше, туда, где разворачивался зеленый язык городских пастбищ, лежавших по берегам реки. Она текла в каньоне, уходившем прямо под гору. Исток реки был в двух днях пути от города

– в оазисе, где ключи наполняли озеро.

Во время дождей равнина оживала, ручьи и речки пересекали ее и впадали в реку. В это время она поднималась, закипала, мутнела.

Дожди шли недолго, и снова наступала жара. Потоки пересыхали, и оставалась только река: ледяная, прозрачная. День за днем равнина выгорала. Цветущий луг превращался в пепел. Зеленая полоса вдоль реки становилась все уже, и казалось, что если еще неделю не придут дожди, трава у самой воды тоже выгорит, а потом пересохнет река, и тогда город обречен.

10

Начало дождей всегда было праздником в городе. Елисео, выросший здесь, любил вспоминать, как однажды мальчиком встретил грозу.

Он бежит вверх по лестнице, по оплывшим от времени ступеням. На каменный, прокаленный солнцем город надвигается грозовая туча. Она раскатывается с востока, как тяжелый колышущийся занавес. Ветер – резкий, колющий – поднимает столбики пыли. Прямо над головой занавес оглушительно разрывается, и ливень падает стеной. Улица превращается в бурную реку. Поток едва не увлекает мальчика. На мгновение он пугается, но тут же бросается бежать вверх навстречу воде. Он видит сквозь дождь людей под карнизом лавочки, они машут ему. Чьи-то сильные руки подхватывают и переносят его через невысокий парапет.

Он оказывается среди людей. Они улыбаются, охваченные одним чувством

– наконец-то дождь, наконец-то. Ливень рушится на карниз, и вода повисает с него прозрачным пологом, катится по ступеням, по стенам, колотит по крышам домов. Мечется серебристыми петардами. Это – карнавал дождя. Постепенно он слабеет. Люди выходят из-под карниза, идут босые по щиколотку в воде. Падают последние капли.

Мальчик поднимается вверх по улице-лестнице. Вода уходит в водостоки и уже не грозит смыть и унести его вниз, а только ласково лижет ступни. Воздух промыт до звона. Из-за тучи выходит солнце, и все начинает сверкать. Лучи пронизывают капли, играют ими, наполняют светом. Капли падают и бьются, как крохотные витражи. Мокрые плиты похожи на зеркала: в них отражаются дома, балконы, решетки на окнах, витражи над дверями. Все отражается во всем, удваивая и утраивая солнечные лучи. Капли, срываясь с карнизов, летят в синеву неба.

Капли играют на каменном ксилофоне. Душа мальчика распахивается навстречу этому светоносному миру. Его наполняет незнакомое чувство, становится больно и светло. Кажется, невозможно вынести эту красоту.

Солнце садится, и улица гаснет. Мальчик встает на колени. Слезы бегут по щекам, он их не замечает и дрогнувшими губами шепчет: “Аve

Maria, gratia plena”.

11

Я любил харчевню у городских ворот. Каменные столы и сальные светильники, каменные скамьи, отполированные за столетие штанами таких же, как я, работяг, привозивших в город доски и кукурузу, древесный уголь и вино. Я любил людей, сидевших за этими столами.

Живых – совсем не каменных.

– Не смерть человека случайна, а жизнь, – говорил Елисео. – Я не устаю удивляться тому, что живу, тому, что продолжается жизнь – моя, моего внука, моего города. Когда я представляю себе, сколько опасностей таит каждый шаг, из каких угрожающих подробностей состоит мой день, я никак не могу привыкнуть к мысли, что все еще жив. И никогда уже не привыкну. Почему я не проваливаюсь сквозь пол? Почему я просыпаюсь утром и на меня не рухнула каменная плита? Я мог простудиться, напившись ледяной воды, или заболеть малярией, или подавиться рыбьей костью, или оступиться на лестнице и размозжить себе лоб, или перегнуться через перила и сорваться вниз – и все бы кончилось.

Не только мое тело чуткий инструмент, который может в любой момент расстроиться и прийти в полную негодность, но моя душа – тончайшее и беззащитнейшее из всего, что есть на свете. Сколь мало нужно, чтобы отчаяние охватило меня, – всего-то грубое слово, окрик прохожего, который вовсе и не хотел меня оскорбить или ранить, но задел и ранил. Сколь мало нужно, чтобы я пришел в восторг от одного только вида из моего окна. Сколь мало нужно, чтобы привести меня в бешенство, заставить плакать и смеяться, биться головой о дверной косяк или плясать от радости. И сколь трудно вернуть себя в спокойное и уверенное состояние. Мне кажется, что я бегу с горы, бегу все быстрее и быстрее, мне все труднее вовремя поставить ногу, чтобы не упасть.

Мы живем так, как будто идем по натянутому канату на огромной высоте и довольно порыва ветра или неловкого поворота ступни, чтобы все кончилось.

Город живет так же, и то, что он живет сотни лет, удивляет меня, но не радует. Ведь достаточно небольшого толчка, малого землетрясения, чтобы гора, которую мы изрыли катакомбами, добывая камень для построек и на продажу, рухнула, как изъеденный древоточцами ствол.

Почему до сих пор этого не случилось? Не знаю. Может ли это случиться? Каждый день. Или перестанут бить ключи, и река пересохнет. Почему они бьют? Не знаю.

Наша жизнь – это мираж, мираж, который не кончается только по одной причине: Бог каждый день творит мир заново. Нет никакого прошлого, нет будущего, есть только вышивка по черному бархату смерти. Есть только смерть. Она непререкаема, она спокойна и тверда, только она опора разума и души, только о ней стоит думать и только ее стоит рассматривать, но это невозможно.

Случайные дневные