class="book">II
Ромб бухты тихо вдруг качнул восход. И сердца поплавок приливом крови шевелится – и с креном на восток скалистых теней паруса на кровли домишек белых вдоль по склону жмут. В кильватере лучей стоит прозрачно невеста-утро. Выбравшись из пут созвездий карусели – вёрткой, алчной, по свету местности приморской дачной, нагой и восхищённой, держит путь. Над небом бьется белый перезвон. Штиль разрастается шуршаньем блеска и поднимается со дна зонтом зеркал. Вдруг бьёт внатяг со свистом леска: ночь – рыжая утопленница неба – срывается… В руке – стан утра, нега.
Большое море. Плавкий горизонт стекает в темя ярой прорвой неба. Как мысль самоубийцы, дряблый зонд висит над пляжем – тросом держит невод метеоцентра: в нём плывет погода – всё ждет, как баба грома, перевода из рыбы света, штиля, серебра – на крылья тени, шторма и свинца.
Чудесное виденье на песке готовится отдать себя воде: лоскутья света облетают и больше тело не скрывают – не тело даже: сгусток сна, где свет пахтает нам луна – и запускает шаром в лабиринт желанья, распуская боли бинт. V Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд, с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света, из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд, пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.
Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой, по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана. Сесть за столик с карт-бланшем немой скатёрки, чьё бельмо-самобранка, будто Тиресий зоркий. Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна – и лакать до захлёба этот столб атмосферы и зренья. Десять раз опустело и раз набежало. Бродит по морю памяти жидкое жало луча – однако ж, нетути тела, чтоб его наколоти. Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти. Что ли встать голышом и рвануть к причалу – раззудеться дугою нырка к началу. То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов. Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков. Постепенно темнеет, как при погруженьи. Звезды дают кругаля, как зенки Рыб над батискафом. Или – как соли крупа, слезы вызывая жженье. От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом. Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль женских волос, как лучей снопа, шёл в матрасы, на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы. И луна точно так же доливала в полмира штиль.
/Июль 2001
Ромб бухты тихо вдруг качнул восход. И сердца поплавок приливом крови шевелится – и с креном на восток скалистых теней паруса на кровли домишек белых вдоль по склону жмут. В кильватере лучей стоит прозрачно невеста-утро. Выбравшись из пут созвездий карусели – вёрткой, алчной, по свету местности приморской дачной, нагой и восхищённой, держит путь. Над небом бьется белый перезвон. Штиль разрастается шуршаньем блеска и поднимается со дна зонтом зеркал. Вдруг бьёт внатяг со свистом леска: ночь – рыжая утопленница неба – срывается… В руке – стан утра, нега.
III
Большое море. Плавкий горизонт стекает в темя ярой прорвой неба. Как мысль самоубийцы, дряблый зонд висит над пляжем – тросом держит невод метеоцентра: в нём плывет погода – всё ждет, как баба грома, перевода из рыбы света, штиля, серебра – на крылья тени, шторма и свинца.
IV
Чудесное виденье на песке готовится отдать себя воде: лоскутья света облетают и больше тело не скрывают – не тело даже: сгусток сна, где свет пахтает нам луна – и запускает шаром в лабиринт желанья, распуская боли бинт. V Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд, с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света, из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд, пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.
VI
Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой, по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана. Сесть за столик с карт-бланшем немой скатёрки, чьё бельмо-самобранка, будто Тиресий зоркий. Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна – и лакать до захлёба этот столб атмосферы и зренья. Десять раз опустело и раз набежало. Бродит по морю памяти жидкое жало луча – однако ж, нетути тела, чтоб его наколоти. Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти. Что ли встать голышом и рвануть к причалу – раззудеться дугою нырка к началу. То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов. Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков. Постепенно темнеет, как при погруженьи. Звезды дают кругаля, как зенки Рыб над батискафом. Или – как соли крупа, слезы вызывая жженье. От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом. Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль женских волос, как лучей снопа, шёл в матрасы, на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы. И луна точно так же доливала в полмира штиль.
/Июль 2001