видеть. Она появилась из-за куста и стала делать знаки Косте.

– Костя, тебя хотят, – сказал Гурам.

Костя оглянулся. Цыганка поманила его пальцем.

– Меня? – спросил он, глупо улыбаясь.

– Тебя, сокол, тебя!

Чувствуя себя дураком, Костя поднялся, зацепил ногой за ножку стула, чуть не растянулся, двинулся к цыганке. Не зная, что говорить, спросил:

– Погадать мне хотите?

– Погадать, погадать, – ответила цыганка деловым голосом.

Они зашли за куст.

– Что-то я вас не понимаю, – начал Костя.

– Позже поймешь. Лет через пятьдесят, – роясь в клеенчатой сумке, ответила цыганка. Она вытянула помятый журнал, в котором Костя узнал популярную польскую “Пшиязнь”. На обложке красовалась какая-то эффектная блондинка с несколько раскосыми глазами.

– На твою жену очень похожа.

– Чью жену? – вдруг разволновался Костя.

– Твою.

– Ха, и где же она живет, эта моя жена?

– Она здесь давно не живет. Там она живет.

И цыганка стала тыкать коричневым пальцем в небо. Костя со страхом таращился на сумасшедшую.

– Вы меня с кем-то спутали. Как меня звать? – совсем протрезвел Костя.

– Константин Николаевич, – улыбнулась цыганка и назвала Костину фамилию. – Еле тебя отыскала. – Она дотронулась вдруг до кончика его носа и добавила: – Непутевый.

У Кости даже рот приоткрылся. Он силился разглядеть в цыганке нечто потустороннее. Смуглое лицо, пестрый платок с узлом на виске, большие серьги, монисто из нанизанных на шнурок монет. Дальше какие-то пятна: зеленое, красное, черное – цыганка как цыганка.

Вдруг она повернулась и пошла сквозь кусты к обрыву. Остановилась, обернулась и погрозила пальцем:

– Поменьше бы тут шалил. Очень она огорчается.

И продолжала свой путь. Костя сорвался с места – и за ней:

– Стойте, тут обрыв!

Ломая ветки, он достиг обрыва, но никакой цыганки не увидел.

Возникшая от неприятного сна тревога немного утихла. Выбрав из пачки украденных меню книжечку с золотым тиснением “Савой”, Костя уселся завтракать. Он почитывал названия блюд и тянул чаек из большой синей кружки с желтым именем “КОСТЯ”. Холодильник был пуст, но это было кстати: вчерашние перегрузки не давали проснуться аппетиту.

– Акантология! – ни к селу ни к городу громко произнес Костя. Он обожал произносить вычитанные из словарей мудреные слова. И так же громко, как иногда разговаривают сами с собой одиноко живущие, себе же разъяснил: – Это, сударь, острословие, едкая насмешка или остроумное выражение. А вы, мон шер, что подумали?

Захлопнув меню, встал, потянулся и пошел к двери. Подхватил кейс и плащ, затворил за собою дверь с висящей на ней картонкой с корявой надписью: “Оташла на 15 мин.”.

Дверные створки трамвая лязгнули перед носом.

– Открой! – помахал Костя водителю.

Тощий водитель поднял подбородок, отвернулся и тронул трамвай.

– Акефал хренов! – разозлился Костя и ударил кулаком по отъезжающему вагону.

– Извините мою назойливость, молодой человек, – прикоснулся к

Костиному рукаву интеллигентный старичок в панаме; внешний вид старичка говорил о нем как о несчастном, коему не нашлось местечка на последних отплывающих из Новороссийска к турецким берегам транспортах барона Врангеля, – кем вы окрестили этого малосимпатичного вагоновожатого?

– Безголовым недоноском назвал я этого гнусного водителя конки, ваше степенство! – отрапортовал Костя.

– Благодарю вас, – просиял старичок и, приподняв панаму, поклонился.

Просиявший старичок, пока не подошел следующий трамвай, все покачивал головкой, а Костя, поглядывая на старичка косвенным взглядом, как бы про себя напевал: “Боже, царя храни!”

Привратником в киностудии служил бритый наголо великан преклонного возраста. На войне его сильно контузило, и оттого он имел странности, например, умел спать с открытыми глазами. И вот он сидит за своей конторкой и куда-то смотрит, будто думу думает. Так можно бы предположить, если бы он не всхрапывал. Его звали Мокеем. Он, как апостол Петр пред райскими вратами, ведал ключами от студийных помещений.

Костя вошел и тихонько взял висящий на деревянной груше ключ. Мокей всхрапнул, глаза его ожили.

– А? – встрепенулся он.

– Ты, Мокей, главное дело, дрыхни дальше, – ответил на ходу Костя.

– Кто дрыхнет-то? – не согласился Мокей.

– Кто, кто, – крикнул удалявшийся Костя, – Жан Кокто!

“Кокто, вишь ты”, – подумал Мокей, и глаза его подернулись пленкой равнодушия к окружающему.

Однажды Мокей с ломом на плече без стука вошел в кабинет директора и заявил:

– Я теперь буду директором.

– О, конечно, конечно! – выскакивая из-за стола, зачастил седовласый джентльмен, служивший до кино где-то послом.

Мокей аккуратно, чтобы не повредить находящемуся на столе хозяйству, пристроил свое орудие на краешке.

– Ты не бойся, – успокоил Мокей директора.

– А чего мне, собственно, бояться? – употребил свои недавние дипломатические навыки директор. – Вы, Мокей, не стесняйтесь, садитесь вот сюда, в мое кресло.

Позвонили в главк и прочие учреждения, дабы сообщить о самозванце.

Как будто случайно заглядывали в кабинет: новый “директор” сидел смирно, шевелил бумажки на столе. Часам к трем он понял – это самое неинтересное место в киностудии, вылез из кресла, забрал лом и ретировался.

Головное увечье Мокей получил на фронтах Великой отечественной, следовательно, отнимать у него партбилет было не за что. Когда закрытые от непартийных партсобрания бурлили обсуждениями, скажем, бедственного положения с киноаппаратурой и чреваты становились обвинениями партийцев друг друга в симпатиях, скажем, к вредным для коммуниста, антигуманным мультфильмам Уолта Диснея, в дверях, заполняя их все собою, возникал Мокей. Он долго стоял, слушал.

Наконец укоризненно качал головой и удалялся.

В те канувшие в Лету времена такое учреждение, как киностудия мультфильмов, могло позволить держать на жалованье юродивых. Исстари известно: подобные существа на Руси приносили удачу. И администрация продолжала потихоньку эту языческую практику.

В те годы прохожие, загляни они за ворота во двор студии, заметили бы странное сооружение. Железная, при помощи автогена сваренная станина опиралась на четыре колеса от вагонеток. К станине приварено было немного усовершенствованное гинекологическое кресло, дабы

“пилот”, находясь в горизонтальном положении, не “парусил” при движении. Основная тяга поступала от расположенного в ногах водителя поперечного бревна, свободно крутящегося на металлическом, густо смазанном солидолом стержне. По окружности бревна прибиты были куски войлока, похоже, от старых валенок. К этим кускам войлока толстой бечевой привязаны были камни.

Толкая